Страшный ужас (Тэффи)
Кто не знает страшные рождественских метелей, когда завывание ветра смешивается со свистом бури, когда облака как будто хотят сесть на землю, когда все богатое торжествует на елках, а бедняки замерзают у дверей своих обеспеченных соседей, причиняя этим им неприятность!..
Самый яркий вымысел рождественского фельетониста, сдобренного хорошим авансом, бледнеет перед действительностью.
Николай Коньков! Маленький ребенок — Коля Коньков, замерзший и занесенный снегом в лютую рождественскую ночь!
О нем хочу я вам рассказать.
* * *
Николай Коньков был ребенком (кто из нас не был ребенком?).
Он был, собственно говоря, даже более чем ребенок, так как ему было уже тридцать пять лет, когда он приехал в Петербург в одну из вышеописанных ужасных рождественских ночей.
Правда — ни мороза, ни метели в эту ночь не было, так как дело происходило в середине июля месяца.
Да и ночи, собственно говоря, тоже никакой не было: поезд пришел ровно в 10 утра.
Но что же из этого? Приехал он из своего имения освежиться. В городе есть особая свежесть, которой в деревне ни за какие деньги не достанешь.
Коньков ездил обыкновенно за свежестью в Москву, в Петербурге же был новичком и потому с девственной беспечностью доверился извозчику.
Тот привез его в меблированные комнаты на Пушкинской. Коньков сунул швейцару свой чемодан и побежал искать парикмахерскую.
Он был франт.
Вышел из парикмахерской и шел домой, насвистывая, ровно ничего не подозревая.
А домой-то он и не попал!
В Петербурге каждому ребенку известно, что вся Пушкинская сплошь состоит из меблированных комнат, до такой степени друг на друга похожих, что самый опытный глаз легко может их перепутать. А неопытный и того пуще.
У Конькова глаз был неопытный и завел его не в те номера. Коридорный выяснил ошибку и вывел его на улицу.
Коньков осмотрелся и пошел в дом, что напротив.
— Вам кого? — спросил швейцар.
— Господин Коньков не здесь ли остановился?
— Нет-с. У нас таких нет.
Коньков завернул в соседний подъезд.
— Не здесь ли господин Коньков?
— А какие они из себя будут?
— Да такой… симпатичный, — с чувством ответил Коньков. — Симпатичный, среднего роста. Вроде меня.
— Нет, такого не видали!
— Гм… а ведь он у вас паспорт оставил…
Коньков упал духом.
«И так еще хорошо, дом запомнил!.. Подъезд, а слева ворота, а у ворот мальчик стоит».
Он сунулся еще в один подъезд, но швейцар сказал ему сухо:
— Как вы туточа уже два раза были, так я един дух дворников крикну. А в участке живо разберут, кто кому Коньков.
Есть натуры, которые не теряются в минуты самой грозной опасности.
Не растерялся и Коньков. Он нанял извозчика и поехал к Палкину завтракать.
Народу в ресторанах было мало. Рядом за столиком сидел толстый господин и, поглядывая на Конькова, с чувством повторял:
— Ч-черт!
Заметив это, Коньков, как человек воспитанный, встал и представился.
— Чучело! — завопил господин. — Да ведь я Данилов! Мишка Данилов! Вместе в полку служили.
— А! И давно ты здесь?
— Да уж третий год.
— Третий год у Палкина? Ну, и штучка же ты!
— В Петербурге третий год, а не у Палкина. Вместе обедать будем?
— Не могу. Занят по горло. Еду в адресный стол узнавать, где я живу.
Рассказал про свое горе. Данилов помог советом. Утешал и успокаивал:
— Ты, братец, не торопись. Все равно за это время они все твои вещи раскрали. А ночуй у меня. Третья рота, дом 5, квартира 73. Сам я вернусь поздно, а ты располагайся. Скажи прислуге, чтоб тебе в кабинете постелили.
В три часа ночи изрядно освежившийся Коньков разыскал пятый дом в третьей роте.
— Б-барин велел постелить в каб-бинете… — пролепетал он перед изумленной горничной.
Спал хорошо. Проснулся около двенадцати.
В доме было тихо. В приотворенную дверь высматривало круглое бритое стариковское лицо с седоватыми усами. Под лицом виднелась военная тужурка.
— А! Вы проснулись! — сказало лицо и вошло в комнату.
— Как видите, — зевнул Коньков и закурил папиросу.
Гость подошел и как-то сконфуженно присел на кончик кровати. Конькову захотелось подбодрить его.
— А вы что же… Тоже здесь ночевали?
— Да-с… и я тоже. Я здесь уже четвертый месяц… ночую…
— Ишь! И не гонит он вас, ха-ха?
— Кто?
— Да хозяин.
— Зачем же ему гнать? Ведь я плачу. Шестьдесят пять рублей…
— Шестьдесят пять? Вот выжига! Столько драть! Он эдак скоро разбогатеет.
— У него и так два дома, — сказал старичок.
— Два дома! А он молчит! Я, признаюсь, сам заметил, когда он еще селедку ел. Что-то такое, эдакое… А ведь все-таки он болван! Ведь болван — Мишка Данилов? А?
Старичок словно обиделся:
— Ну, знаете, уж об этом судить не берусь.
Коньков знал людей и подумал:
«Лебеза, подлиза приживальная! Знаем мы вас!» — И спросил:
— А что, он уже встал?
— Кто?
— Да хозяин.
— А я-то почем знаю!
— И чудак же вы! В одном доме живете и ничего не знаете!
— И вовсе не в одном доме. Он на Сергиевской живет.
— Мишка Данилов?
Старичок чуть не заплакал.
— Да не Мишка, Господи! Домовладелец мой на Сергиевской живет. Купец Каталов. Господи! Страдаю исключительно от своей деликатности!
Коньков усмехнулся и стал одеваться.
— Это вы-то?
— Ну, а я! Другой выгнал бы вас давно! Залез в чужой дом и спит! И спи-ит!
— Па-азвольте! Меня сам Данилов пригласил…
Старичок похлопал его по плечу и той же рукой показал наверх.
— Там Данилов! Там! Поняли?
— Умер? — догадался Коньков и сразу взял себя в руки, чтоб не малодушничать…
— Наверху он! — надрывался старичок. — Наверху живет. В третьем этаже. А я Карасев в отставке. Карасе-ев! Господи!
* * *
Страшно в рождественскую ночь, когда смерть, обнявшись с бурей, танцует и гикает, взвиваясь снежным вихревым костром… В рождественскую ночь вспомним о бесприютных.