Страшный долгъ.
правитьВъ абхазскомъ аулѣ, расположенномъ среди самой живописной горной мѣстности, жила красивая дѣвушка, по имени Рити. Ее страстно любилъ и настоятельно за нее сватался старшина аула, Гихъ-Урсанъ. Онъ былъ молодъ, красивъ, отличался храбростью и нравился Рити; но особенной любви она къ нему еще не чувствовала.
Она была черезчуръ молода, только что вышла изъ дѣтства; ей жилось хорошо и весело, она была довольна своей судьбой и о свадьбѣ не хотѣла еще думать — даже почему-то боялась этой мысли. Поэтому на предложеніе Гихъ-Урсана она отвѣчала ни да, ни нѣтъ, хотя нисколько не избѣгала его общества.
У Рити былъ братъ, почти однихъ лѣтъ съ нею, немного постарше, котораго она очень любила. Мальчикъ этотъ до сихъ поръ еще ни разу не принималъ участія ни въ одномъ набѣгѣ своихъ одноаульцевъ и горѣлъ нетерпѣніемъ хорошенько побиться съ сосѣдями-цебельдинцами, исконными врагами абхазцевъ.
Онъ получилъ отъ Гихъ-Урсана обѣщаніе, что въ слѣдующій набѣгъ непремѣнно возьмутъ его.
И вотъ жители аула стали приготовляться къ набѣгу. Передъ самымъ выступленіемъ Гихъ-Урсанъ повторилъ свое предложеніе Рити.
— Вотъ я теперь иду въ набѣгъ, — сказалъ онъ ей: — какъ знать, вернусь-ли. Но обѣщай ты мнѣ, что если вернусь подобру по-здорову, то согласишься быть моей женой. Твое обѣщаніе придаетъ мнѣ удачу и счастье. Не будь-же такой холодной, милая Рити, — пожалѣй меня!..
Говоря это, онъ, сильный и гордый старшина, казался такимъ жалкимъ, его голосъ звучалъ такъ нѣжно, что Рити, наконецъ, тронулась его любовью, и у нея у самой горячѣе забилось сердце.
Она ласково взглянула на него.
— Хорошо, я согласна, Гихъ-Урсанъ, — сказала она: — только съ однимъ уговоромъ: ты берешь въ набѣгъ моего брата, и я очень боюсь за него… Такъ вотъ все и чудится, что не свидѣться мнѣ съ нимъ больше… Обѣщай-же мнѣ, что станешь охранять его, что вернешь его невредимымъ. Если-же ему судьба быть убитымъ, то принеси мнѣ хоть его голову, чтобы я могла увидѣть ее въ послѣдній разъ и похоронить въ родномъ аулѣ.
— Клянусь тебѣ, Рити, исполнить твое желаніе! — отвѣтилъ, Гихъ-Урсанъ. — Ты сняла теперь большую тяжесть съ моего сердца и пусть хоть всѣ цебельдинцы противъ меня выступятъ — я не боюсь ихъ, я буду думать о тебѣ, о счастьи, которое меня ожидаетъ — и останусь побѣдителемъ.
Выступили абхазцы изъ аула; но какъ ни были они осторожны, а цебельдинцы все-же во время узнали объ ихъ приближеніи, не дали застать себя врасплохъ, встрѣтили враговъ съ оружіемъ въ рукахъ.
Произошла жаркая схватка, во время которой и та, и другая сторона выказали много отваги. Горцы дрались какъ звѣри. Ряды абхазцевъ и цебельдинцевъ убывали съ каждой минутой. Все мѣсто побоища было усѣяно убитыми и тяжело ранеными.
Гихъ-Урсанъ ни на шагъ не отступая, дрался впереди всѣхъ абхазцевъ, въ то-же время стараясь защищать собою брата Рити, котораго не отпускалъ отъ себя. Но вотъ и Гихъ-Урсанъ, сильно раненый въ плечо, упалъ на груду труповъ.
Не будучи въ состояніи, отъ изнеможенія и раны, шевельнуть ни однимъ членомъ, онъ, какъ въ туманѣ, видѣлъ, что одинъ изъ враговъ напалъ на брата Рити. Храбрый юноша отчаянно защищался; но все-же былъ убитъ наповалъ. Убившій его цебельдинецъ быстро отрѣзалъ ему шашкой голову, спряталъ ее въ свой мѣшокъ и скрылся за выступомъ скалы.
Гихъ-Урсанъ испустилъ слабый стонъ и потерялъ сознаніе.
Когда онъ очнулся — ни своихъ, ни враговъ уже не было. Все было тихо; онъ лежалъ среди труповъ. Первое, на чемъ остановился взглядъ его — было обезглавленное тѣло брата Рити.
Гихъ-Урсань вспомнилъ все — тоска и ужасъ сдавили ему грудь.
«Что я теперь буду дѣлать? — шепталъ онъ. — Какъ вернусь въ аулъ, какъ покажусь на глаза Рити? Я поклялся ей вернуть брата живымъ или хоть принести его голову… Я не могу теперь исполнить этой клятвы… Стыдъ и позоръ на мнѣ! Рити отвернется отъ меня съ презрѣніемъ, весь аулъ будетъ издѣваться надо мною, дѣти станутъ показывать на меня пальцами и дразнить меня… Я — клятвопреступникъ!.. Рити!.. О, какъ я люблю ее!..»
Онъ вспомнилъ всѣ свои мечты, которыя преслѣдовали его даже въ пылу битвы…
«Одно мнѣ только теперь и остается, — стоналъ онъ: — покончить съ собою!..»
И рука его инстинктивно потянулась къ кинжалу, висѣвшему у него за поясомъ. Онъ уже вынималъ кинжалъ изъ ноженъ — мигъ — и онъ нанесъ-бы себѣ смертельную рану; но вдругъ чей-то голосъ прошепталъ надъ нимъ:
— Стой! Оставь кинжалъ! Зачѣмъ понапрасну убивать себя.
Гихъ-Урсанъ въ изумленіи поднялъ голову и увидѣлъ, что надъ нимъ стоитъ высокій, стройный, молодой цебельдинецъ съ блѣднымъ лицомъ, съ горящими какъ уголь глазами и страшной улыбкой.
Невольная дрожь пробѣжала по членамъ Гихъ-Урсана, а молодой цебельдинецъ продолжалъ:
— Несчастный, жалкій человѣкъ! Неужели думаешь ты, что нѣтъ уже на свѣтѣ такой силы, которая-бы вернула тебѣ твое счастье?
— Нѣтъ такой силы! — отчаянно крикнулъ. Гихъ-Урсанъ и снова схватился за кинжалъ.
— А горный духъ? — сказалъ съ какимъ-то нечеловѣческимъ смѣхомъ незнакомецъ. — Тебѣ стоитъ только призвать его — и онъ вмигъ поможетъ тебѣ…
Выпало оружіе изъ руки Гихъ-Урсана.
— Горный духъ, — повторилъ онъ — и, вспомнивъ слова пѣсни, которою призывали горнаго духа, онъ слабымъ голосомъ, впадая въ забытье и оцѣпенѣніе, запѣлъ эту пѣснь.
Вдругъ ужасный хохотъ огласилъ долину и сосѣднія горы. Незнакомецъ распахнулъ свою бурку — и Гихъ-Урсанъ увидѣлъ подъ нею мертвую голову брата Рити.
— Вотъ она! Бери ее! — крикнулъ страшный цебельдинецъ.
Окровавленная голова упала прямо на колѣни Гихъ-Урсана.
— Я исполнилъ тѣое желаніе… Я далъ тебѣ то, что теперь для тебя всего дороже: но помни, что съ этой минуты ты у меня въ долгу. Десять лѣтъ я не стану напоминать тебѣ о твоемъ долгѣ, но ровно черезъ десять лѣтъ возьму у тебя то, что будетъ для тебя тогда дороже всего на свѣтѣ!
И съ этими словами страшный цебельдинецъ исчезъ.
Гихъ-Урсанъ перевязалъ свою рану, спряталъ окровавленную голову брата Рити въ мѣшокъ, который для подобной цѣли имѣетъ при себѣ всякій горецъ, отправляющійся драться съ врагами, и хоть съ большимъ трудомъ, но все-же добрался въ родной аулъ.
Его встрѣтило съ радостью все населеніе аула, такъ какъ немногіе вернувшіеся изъ набѣга войны разсказали, что онъ, вмѣстѣ съ братомъ Рити, былъ убитъ въ схваткѣ. Но Гихъ-Урсанъ мало обратилъ вниманія на этотъ пріемъ — онъ поспѣшилъ въ саклю Рити, гдѣ бѣдная дѣвушка убивалась и плакала по своемъ любимомъ братѣ.
Увидя обезображенную голову юноши, она предалась еще большему отчаянію, и Гихъ-Урсану стоило много труда ее успокоить и заставить примириться съ мыслью объ ея тяжелой утратѣ.
Однако, время и искусство Гихъ-Урсана взяли свое. Черезъ нѣсколько дней Рити перестала плакать и убиваться, а еще черезъ нѣсколько дней начала съ видимымъ удовольствіемъ вслушиваться въ страстныя признанія Гихъ-Урсана.
— Ты исполнилъ свою клятву, — говорила она: — и я должна сдержать свое обѣщаніе.
— Нѣтъ, Рити, — отвѣчалъ ей Гихъ-Урсанъ: — я не хочу тебя неволить. Если ты идешь за меня только для того, чтобы сдержать обѣщаніе — я тебя отъ него освобождаю. Что мнѣ проку въ томъ, что ты будешь моей женою, если я стану сомнѣваться въ любви твоей.
— Развѣ ты не видишь теперь, что я люблю тебя, — съ тихой и нѣжной улыбкой перебивала его Риги: — теперь я совсѣмъ одинока, нѣтъ моего милаго брата, теперь ты у меня одинъ остался, такъ какъ-же мнѣ не любить тебя!
Гихъ-Урсанъ чувствовалъ себя очень счастливымъ; но его смущала мысль о томъ, что онъ скрываетъ отъ своей милой тѣ обстоятельства, при которыхъ онъ получилъ возможность исполнить данную клятву. Только все-же онъ не рѣшился ей признаться.
Скоро былъ назначенъ день ихъ свадьбы. Весь аулъ принималъ участіе въ этомъ торжественномъ событіи. Гихъ-Урсанъ со своей молодою и красивой женою зажилъ на славу и, окруженный ея любовью и всеобщимъ уваженіемъ, совсѣмъ даже позабылъ о своей встрѣчѣ съ ужаснымъ цебельдинцемъ и о срокѣ, который тотъ назначилъ ему для уплаты долга.
Прошло десять лѣтъ. Гихъ-Урсанъ попрежнему жилъ счастливо и любовно со своею Рити, только для полнаго счастія имъ все-же кое-чего недоставало. Не было у нихъ дѣтей, и они оба горячо желали имѣть ребенка.
— Ахъ, если-бы у насъ родился сынокъ! — часто говаривалъ Гихъ-Урсанъ, глубоко вздыхая.
И вотъ на десятомъ году супружества Рити наконецъ стала надѣяться, что желаніе его будетъ исполнено. Но она по абхазскому обычаю, тщательно скрывала отъ него это обстоятельство.
Разъ ночью, Гихъ-Урсанъ крѣпко спалъ. Рити почувствовала, что рѣшительная минута настала. Она тихонько встала съ постели, зажгла огонь, сняла со стѣны винтовку мужа и выстрѣлила въ дверь сакли.
Гихъ-Урсанъ проснулся отъ выстрѣла, увидѣлъ жену съ дымящейся винтовкой въ рукахъ и понялъ, что означалъ этотъ издавна принятый обычаемъ выстрѣлъ.
Онъ вскочилъ съ радостнымъ крикомъ и, даже позабывъ надѣть шапку, кинулся за опытной старухой, которая должна была оказать помощь Рити.
Приведя старуху, онъ остался у входа въ саклю и ждалъ съ замираніемъ сердца. Минуты казались ему безконечными.
Но вотъ дверь пріотворилась, и у порога показалась старуха.
— Отвага или красота? — сдѣлалъ онъ, едва владѣя собою, неизбѣжный въ подобномъ случаѣ вопросъ.
— Отвага! — торжественно отвѣтила старуха.
Это значило, что у него родился сынъ.
Гихъ-Урсанъ какъ сумасшедшій кинулся въ саклю.
Жена простирала къ нему объятія, а рядомъ съ нею барахтался крошечными ноженками и рученками и задорно пищалъ здоровенькій мальчикъ.
Гихъ-Урсанъ чувствовалъ, что онъ теперь — счастливѣйшій человѣкъ во всемъ свѣтѣ.
Скоро Гихъ-Урсанъ и Рити, по абхазскому обычаю, выбрали одного почтеннаго и зажиточнаго жителя сосѣдняго аула въ аталыки[1] своему сыну.
Назначенъ былъ день передачи ребенка воспитателю. Обрядъ этотъ долженъ былъ совершиться съ обычною въ такихъ случаяхъ торжественностью и церемоніей.
Наканунѣ дня передачи Гихъ-Урсанъ заснулъ счастливый и довольный въ свэей саклѣ. Сонъ его былъ крѣпокъ. Но вдругъ кто-то разбудилъ его. Онъ проснулся, и каковъ-же былъ его ужасъ, когда, при слабомъ мерцаніи начинавшагося утра, онъ увидѣлъ передъ собою знакомую фигуру горнаго духа, принимавшаго видъ цебельдинскаго воина,
«Десять лѣтъ прошло, Гихъ-Урсанъ, — шепнулъ горный духъ, сверкнувъ глазами: — завтра я получу отъ тебя долгъ мой!»
Гихъ-Урсанъ огъ невольнаго ужаса впалъ въ забытье. А когда очнулся — было уже совсѣмъ свѣтло, и онъ, вспомнивъ случившееся съ нимъ, не могъ даже рѣшить, было-ли это наяву, или во снѣ. Онъ постарался отогнать отъ себя тяжелыя мысли, постарался заглушить въ себѣ тоскливое предчувствіе, которое щемило его сердце.
Скоро явился аталыкъ, собрались сосѣди. Рити съ большимъ горемъ, которое, однако-же, она тщательно скрывала, повинуясь обычаямъ предковъ, простилась со своимъ ребенкомъ. Гихъ-Урсань съ рукъ на руки передалъ его аталыку. Аталыкъ вышелъ изъ сакли съ ребенкомъ.
И вотъ въ это самое мгновеніе на ярко-голубомъ небѣ обрисовалась черная точка. Точка эта росла, росла, приближалась, и уже ясно всѣ могли различить гигантскаго орла, который кружился въ воздухѣ. Орелъ быстро спустился надъ аталыкомъ, взмахомъ крыла сшибъ его съ ногъ, схватилъ огромными когтями плачущаго ребенка и, прежде чѣмъ собравшіеся успѣли придти въ себя, исчезъ съ нимъ въ вышинѣ. Ужасъ напалъ на всѣхъ. Рити въ отчаяніи ломала руки и обливалась слезами.
Но одинъ только Гихъ-Урсанъ понималъ, что это значитъ. Онъ какъ безумный выбѣжалъ изъ аула въ горы. Онъ рѣшился во что-бы то ни стало добыть своего сына, отнять его у горнаго духа.
Онъ скитался по горамъ нѣсколько дней, питался дикими ягодами, утолялъ жажду у шумно бѣгущихъ источниковъ. Онъ взбирался все выше и выше, на такія крутизны, по которымъ еще не ступала нога человѣка.
До то его поиски бы и тщетны. Но вотъ онъ сталъ иногда явственно слышать гдѣ-то недалеко плачъ своего ребенка и дикій хохотъ горнаго духа.
Онъ останавливался, затаивъ дыханіе, замирая отъ сердечной муки, чутко прислушиваясь. Тогда плачъ и хохотъ смолкали.
Все было тихо кругомъ, только гдѣ-то внизу раздался выстрѣлъ охотника, только гдѣ-то вверху, надъ скалой, слышался взмахъ орлиныхъ крыльевъ.
Но одинъ разъ дѣтскій плачъ и страшный хохотъ раздались такъ близко отъ Гихъ-Урсана, что онъ чуть не скатился съ кручи въ бурно-бѣжавшую на днѣ пропасти рѣку. Онъ поднялъ глаза и увидѣлъ надъ собою, на самомъ краю остраго выступа скалы своего сына. Малютка пересталъ плакать. Озаренный яркимъ солнцемъ, онъ игралъ разсыпанными вокругъ него цвѣтами, а горный духъ, склонившись надъ нимъ, напѣвалъ ему нѣжную колыбельную пѣсню. Вѣтерокъ сдувалъ лепестки розъ и айдъ, которые крутились въ воздухѣ и долетали до самаго Гихъ-Урсана. Вѣтерокъ развѣвалъ пряди черныхъ волосъ горнаго духа, обрамлявшихъ его блѣдное лицо съ невыносимо горящими глазами.
Гихъ-Урсанъ не могъ вынести этого зрѣлища. Онъ испустилъ отчаянный стонъ и изо всѣхъ силъ поползъ на верхъ скалы, цѣпляясь за острыя каменья. Но въ эту минуту раздался снова дикій хохотъ. Гихъ-Урсанъ скатился внизъ и остался недвижимъ, въ полномъ усыпленіи.
На слѣдующій день было то-же самое. Горный духъ давалъ несчастному отцу возможность любоваться ребенкомъ издали. Но каждый разъ, когда Гихъ-Урсанъ старался приблизиться, то впадалъ въ дремоту и засыпалъ заколдованнымъ сномъ.
Наконецъ Гихъ-Урсанъ убѣдился, что не можетъ сладить съ очарованіемъ, что своими силами не добудетъ ребенка. Тогда онъ вспомнилъ о знаменитомъ джигитѣ Ширарѣ, который славился своею силою, безстрашіемъ и твердостью. Вспомнилъ еще Гихъ-Урсанъ, что у него есть шашка съ крестообразнымъ эфесомъ, взятая имъ отъ плѣннаго гяура, который разсказалъ ему, что по волѣ Аллаха, шайтанъ, какъ увидитъ этотъ крестъ — тотчасъ-же начинаетъ терзаться, будто бы его огнемъ палятъ.
Нашелъ Гихъ-Урсанъ джигита Ширара, разсказалъ ему о своемъ горѣ и просилъ у него помощи. Шираръ согласился вступить въ поединокъ съ горнымь духомъ. Отправились они въ горы и скоро услыхали плачъ ребенка и сладкую колыбельную пѣсню духа.
— Прощай! — сказалъ Шираръ Гихъ-Урсану. — Оставайся здѣсь и жди меня. Дай мнѣ твою шашку, увижу — правду-ли разсказалъ тебѣ плѣнный гяуръ про то, что шайтанъ креста боится.
Сказалъ это Шираръ и, подобно легкой сернѣ, помчался вверхъ, перепрыгивая съ утеса на утесъ, черезъ пропасти. Онъ былъ уже близко къ самой вершинѣ скалы. Не разъ чувствовалъ онъ, какъ слабость на него нападаетъ, какъ сонъ начинаетъ клонить его. Но онъ понималъ, что то чары горнаго духа. Онъ думалъ о своей шашкѣ, думалъ объ отчаяніи Гихъ-Урсана и отгонялъ отъ себя и слабость и сонъ. Онъ закутывалъ себѣ башлыкомъ голову, чтобы не слышать манящихъ, чарующихъ звуковъ колыбельной пѣсни и поднимался все выше и выше.
Вотъ, вотъ онъ сейчасъ достигнетъ вершины скалы, съ которой раздается пѣсня и плачъ ребенка!..
Но, что это? Передъ нимъ, въ двухъ шагахъ отъ него, вдругъ очутилась молодая абхазка, легкая и граціозная, какъ видѣнье, прекрасная какъ первая изъ женъ Магометова рая, будто сотканная изъ легкихъ предразсвѣтныхъ облаковъ и горнаго воздуха. Одежда ея была такъ прозрачна, что черезъ нее просвѣчивали роскошныя формы. И Шираръ могъ-бы сосчитать каждую розовую жилку на персяхъ этой волшебной красавицы.
Не устоялъ Джигитъ и жаднымъ взоромъ впился въ дивное видѣніе, и остался неподвиженъ, готовый уже поддаться очарованію; но внезапно пришедшая мысль о шашкѣ гяура, снова заставила его очнуться. Образъ красавицы испарился въ воздухъ. Шираръ кинулся вверхъ и въ нѣсколько отчаянныхъ прыжковъ былъ на вершинѣ скалы передъ горнымъ духомъ.
Тотъ сверкнулъ глазами, схватилъ ребенка и, выпрямившись во весь свой нечеловѣческій ростъ, поднялъ малютку надъ бездной, будто собираясь его туда кинуть.
Шираръ невольно остановился.
Тогда горный духъ снова положилъ ребенка на цвѣты.
Одно только мгновеніе продолжалась нерѣшительность Ширара. Внизу, далеко подъ скалою, до его слуха донесся вопль Гихъ-Урсана, и этотъ вопль придалъ ему рѣшимость. Онъ отломилъ крестообразную рукоятку отъ шашки, съ проклянемъ кинулся на духа и изо всѣхъ силъ бросилъ въ него этой рукояткой. Дрогнула вся скала и пошатнулась. Горный духъ застоналъ и низринулся въ пропасть.
Шираръ схватилъ ребенка и, крѣпко держа его, спустился со скалы къ счастливому, не вѣрящему своимъ глазамъ, Гихъ-Урсану.
Абхазцы разсказываютъ, что и до сихъ поръ изъ этой пропасти, въ которую упалъ духъ и которая называется саи-набракь, то-есть «пропасть больного демона», слышатся вопли и стоны…
1882 г.
- ↑ Въ Абхазіи, какъ и въ нѣкоторыхъ другихъ кавказскихъ странахъ, издавна существуетъ обычай аталычества. Воспитатель, которому поручается ребенокъ съ тѣмъ, чтобы онъ жилъ и воспитывался у него до совершеннолѣтія. Такимъ образомъ, мальчикъ, выросшій въ чужой семьѣ, незнающій отца съ матерью, вернувшись въ родной домъ, чувствуетъ себя чужимъ. Этотъ нелѣпый обычай, естественно, способствуетъ только распаденію семьи, производитъ раздоры, а часто и семейный развратъ.