Страшен сон, да милостив Бог (Михайловский)/ДО

Страшен сон, да милостив Бог
авторъ Николай Константинович Михайловский

Опубл.: 1889. Источникъ: az.lib.ru • (Несколько слов г. Л. Слонимскому).

Страшенъ сонъ, да милостивъ Богъ.

(Нѣсколько словъ г. Л. Слонимскому).

Есть люди умѣренные и аккуратные, есть неумѣренные и неаккуратные. Это — дѣло частью природныхъ свойствъ, частью воспитанія, такъ что дѣти подлежатъ извѣстному, вѣроятно, значительному воздѣйствію въ смыслѣ воздержанія отъ крайностей въ ту и другую сторону. Но съ взрослыми людьми, уже окрѣпшими въ извѣстныхъ чертахъ своей индивидуальности, пожалуй, что и ничего не подѣлаешь. Ихъ поневолѣ приходится брать такими, каковы они есть. Можно отмѣтить тотъ или другой изъянъ въ ихъ темпераментѣ, характерѣ, вообще въ ихъ личной духовной физіономіи, можно искать причинъ этого изъяна. Можно, пожалуй, на этомъ пунктѣ даже строить свои отношенія къ людямъ: не нравится мнѣ человѣкъ, непріятны его манеры, его прическа волосокъ къ волоску или, напротивъ, его вихрастая шевелюра, его соотвѣтственныя нравственныя черты, — непріятны — и конецъ. Но едва ли позволительно, едва ли достойно взрослаго человѣка дѣлать подобную идіосинкразію отправнымъ пунктомъ при сужденіи о чьихъ-нибудь мысляхъ или поступкахъ. Однако, это бываетъ. Казалось бы, умѣренно-аккуратные и неумѣренно-неаккуратные люди могутъ дѣлать общее дѣло рука объ руку или враждовать другъ съ другомъ совершенно независимо отъ этихъ именно ихъ личныхъ свойствъ, а смотря по общему характеру ихъ дѣятельности — къ добру или къ худу она направлена, — ну, и съ вихрастою прической или съ прической волосокъ къ волоску можно, пожалуй, и примириться. Но взаимная идіосинкразія умѣренно-аккуратныхъ и неумѣренно-неаккуратныхъ людей доходитъ иногда до ослѣпленія. Я думаю, всякій видалъ этому примѣры, а кто понаблюдательнѣе, тотъ замѣтилъ, можетъ быть, еще одну маленькую подробность. Вообще говоря, неумѣренно-неаккуратные люди добродушнѣе и великодушнѣе относятся къ умѣренно-аккуратнымъ, чѣмъ послѣдніе къ нимъ. Такъ, напримѣръ, даже тогда, когда ихъ порываетъ сдѣлать кому-нибудь непріятность, они не выжидаютъ подходящей «конъюнктуры» или благопріятной для нападенія комбинаціи обстоятельствъ, а поступаютъ напрямикъ. Чаще же всего они даже не замѣчаютъ той злобы и другихъ отрицательныхъ чувствъ, которыми дышатъ по отношенію къ нимъ умѣренные и аккуратные. Превосходно освѣтилъ эту черту Пушкинъ въ Моцартѣ и Сальери. Въ своей умѣренности и аккуратности Сальери оскорбленъ неумѣренность" и неаккуратностью Моцарта, «безумца и гуляки празднаго», а тотъ благодушно попиваетъ себѣ вино, зазываетъ бродячаго музыканта, шутитъ, смотритъ на Сальери, какъ на равнаго себѣ и друга, не имѣя и тѣни подозрѣнія насчетъ того, что дѣлается въ душѣ его собесѣдника. Ты, — говоритъ онъ, — геній, а «геній и злодѣйство — двѣ вещи несовмѣстныя». Говоритъ онъ это въ то самое время, когда Сальери хочетъ его отравить. Въ преступленіи Сальери идіосинкразія умѣренно-аккуратнаго человѣка была, разумѣется, не единственнымъ факторомъ, — тутъ дѣйствовала и простая зависть; но, все-таки, Сальери былъ дѣйствительно оскорбленъ «безумствомъ и гуляньемъ празднымъ» Моцарта, а тѣ общіе мотивы, которыми онъ оправдываетъ свое преступленіе, будто Моцарта надо отравить для пользы ихъ общаго музыкальнаго дѣла, — просто вздоръ, конечно, врожденное отвращеніе къ неумѣренности и неаккуратности рѣдко достигаетъ такихъ предѣловъ, но въ болѣе мягкихъ формахъ оно встрѣчается очень часто и много путаницы вноситъ въ людскія дѣла и отношенія. И это прискорбно. Прискорбно, во-первыхъ, въ общемъ смыслѣ, что само собою понятно, а, во-вторыхъ, и въ частности, по отношенію къ тому умѣренному и аккуратному человѣку, котораго идіосинкразія довела до неправильныхъ поступковъ. Тихій, смирный, скромный Сальери дошелъ до ужаснаго преступленія, по совершеніи котораго ему стало стыдно. Другіе умѣренные и аккуратные люди при подобныхъ обстоятельствахъ нерѣдко тоже достигаютъ съ разбѣгу до высокихъ степеней неумѣренности и неаккуратности и потомъ должны устыдиться, а что ужь хорошаго, если человѣку приходится стыдиться! Было бы, конечно, еще хуже, еслибъ они не стыдились, но они должны, непремѣнно должны устыдиться хотя бы уже потому, что они, умѣренные и аккуратные, вдругъ провинились въ ненавистной имъ неумѣренности и неаккуратности.

Для меня нѣтъ никакихъ сомнѣній въ томъ, что, по прочтеніи нижеслѣдующихъ строкъ, г. Л. Слонимскій устыдится…

Г. Л. Слонимскій напечаталъ въ мартовской книжкѣ Вѣстника Европы начало, повидимому, обширной статьи О теоріяхъ прогресса. Собственно о теоріяхъ прогресса въ ней пока еще нѣтъ рѣчи, а есть нѣкоторыя размышленія о вторженіи этнографіи въ соціологію и затѣмъ глава, носящая названіе «Спенсеръ и г. Н. Михайловскій». Въ главѣ этой почтенный авторъ до такой степени, какъ говорится, «разноситъ» мои писанія, что я вынужденъ фактически доказать, что я еще живъ, а не убитъ ядовитыми стрѣлами критики г. Слонимскаго.

Г. Слонимскій — писатель аккуратный и умѣренный, я вполнѣ признаю "за нимъ эти достоинства. Я, — какъ доказываетъ г. Слонимскій и съ чѣмъ я, къ сожалѣнію, долженъ самъ согласиться, — писатель неумѣренный и неаккуратный. Г. Слонимскій справедливо говоритъ, что собраніе моихъ сочиненій издано безъ всякой системы: «статьи по соціологіи разбросаны въ разныхъ томахъ, чередуясь съ литературною критикой и беллетристикой; разсужденія и замѣтки, писанныя въ разное время, воспроизведены съ буквальною точностью, съ сохраненіемъ всѣхъ слѣдовъ и оттѣнковъ текущей журнальной работы». Мало того, самое содержаніе моихъ статей «отличается отсутствіемъ послѣдовательности и системы». Опять справедливо, — до такой степени справедливо, что мнѣ и самому случалось говорить объ этихъ своихъ недостаткахъ, гораздо раньше, чѣмъ сдѣлалъ это открытіе почтенный критикъ. Нѣкоторыя изъ такихъ моихъ признаній приводитъ и г. Слонимскій, а именно, напримѣръ, что я не претендую на систематичность и самъ «сознаю неудовлетворительность, неполноту и, быть можетъ, неясность своего изложенія». Но это скромное признаніе не смягчаетъ сердца умѣреннаго и аккуратнаго критика, онъ издѣвается надъ нимъ и, конечно, имѣетъ на это полное право: самъ онъ никогда о себѣ этакого не напишетъ, потому что всѣ свои работы находитъ удовлетворительными, полными и ясными. Могу только завидовать ему. Тѣмъ паче презираетъ г. Слонимскій тѣ мои сообщенія о ходѣ и планѣ изданія моихъ сочиненій, которыя могли бы до извѣстной степени служить обстоятельствами, смягчающими мою вину въ неаккуратности и неумѣренности. Такъ, въ предисловіи къ первому изданію перваго тома (во второмъ изданіи я это предисловіе выбросилъ) я писалъ, что предполагаю свои соціологическія статьи выдѣлить, значительно дополнить и свести въ одну цѣльную работу. Въ предисловіи къ четвертому тому я писалъ, что отказался отъ этого плана, во-первыхъ, потому, что, заваленный журнальною работой, не имѣю достаточно времени, а, во-вторыхъ, потому, что на опытѣ позналъ справедливость пословицы: что написано перомъ, того не вырубишь топоромъ. Казалось бы, — говорилъ я, — дѣло не трудное: «исключить нѣкоторыя повторенія, неизбѣжныя при многолѣтней журнальной работѣ, устранить вкрапленныя кое-гдѣ мелочи по части мимолетной текущей литературы и жизни, остальное перетасовать въ видахъ систематическаго порядка — вотъ и все. Однако, это только казалось… Я пробовалъ исключать, устранять, тасовать и, въ концѣ-концовъ, отступился: что написано перомъ, того не вырубишь топоромъ». Г. Слонимскій выписываетъ изъ этого объясненія только пословицу и съ совершенно непонятною для меня строгостью читаетъ такое наставленіе: «Вырубать, конечно, не было и надобности; можно было распредѣлить матеріалъ по предметамъ и вычеркнуть все лишнее». Совершенно справедливо. Топора, настоящаго плотничьяго топора не было надобности брать въ руки, но я, все-таки, не понимаю, чего отъ меня почтенный критикъ хочетъ и чему меня учитъ. Я, вѣдь, и безъ него знаю, что надо было «распредѣлить матеріалъ по предметамъ и вычеркнуть все лишнее», — это, вѣдь, я самъ говорилъ, не дожидаясь наставленій г. Слонимскаго, такъ что почтенный критикъ поистинѣ моимъ же добромъ да мнѣ же челомъ бьетъ. Вѣдь, ужь это не критиковать значитъ, а просто приставать и толочься на одномъ мѣстѣ. Другое дѣло, если бы г. Слонимскій, заинтересовавшись мной, какъ писателемъ, пожелалъ добиться, отчего это такъ выходитъ, отчего я не могу выполнить столь, повидимому, простую задачу, какъ «распредѣлить матеріалъ по предметамъ и вычеркнуть все лишнее» Г. Слонимскій, навѣрное, всегда подобную операцію съ своими писаніями сдѣлать можетъ, а я вотъ не могу. Ниже мнѣ придется, вѣроятно, вернуться къ этому обстоятельству, а теперь я скажу только, что оно несомнѣнно находится въ связи съ моею неаккуратностью и неумѣренностью. Очень понимаю, что умѣренный и аккуратный г. Слонимскій возмущенъ этимъ.

Возмущенъ г. Слонимскій, кромѣ того, неумѣренностью моей полемики, неаккуратностью разграниченія вопросовъ теоретическихъ и практическихъ и еще многимъ другимъ, — возмущенъ въ такой степени, что я, читавшій многія его прежнія статьи, никогда не видалъ его Въ столь сердитомъ состояніи. Онъ рѣшительно не даетъ мнѣ слова сказать и, цитируя меня, постоянно перебиваетъ поставленными въ скобки восклицательными и вопросительными знаками и ядовитыми замѣчаніями. Напримѣръ: при извѣстныхъ условіяхъ, люди «имѣютъ полную возможность проникнуться жизнью (?) своего товарища, пережить эту жизнь въ самомъ себѣ (?) и относиться къ нему постоянно, какъ къ самому себѣ (невиданная идиллія!)». Или: при обсужденіи вопросовъ общественной жизни, «незачѣмъ маскироваться объективностью, а должно выяснить безъ остатка (!) свою личность, дать себѣ полный отчетъ въ своихъ желаніяхъ, побужденіяхъ и цѣляхъ (хороша наука!). Претензія на объективность можетъ здѣсь только повести къ сбивчивости, именно потому (?), что полная объективность недостижима».

Видали ли вы когда-нибудь разсерженнаго кролика? Очень забавное зрѣлище представляетъ этотъ милый, чистенькій, умѣренный и аккуратный звѣрокъ, когда онъ сердито фыркаетъ и топочетъ задними лапками на одномъ мѣстѣ, производя этимъ движеніемъ шумъ, который самому ему кажется необыкновенно грознымъ…

Обѣ только что приведенныя цитаты, уснащенныя вопросительными и восклицательными знаками и замѣчаніями г. Слонимскаго, взяты изъ статьи Что такое прогрессъ? Статья эта написана двадцать лѣтъ тому назадъ, когда я былъ еще очень молодымъ человѣкомъ и начинающимъ писателемъ. Перепечаталъ я ее и въ первомъ, и во второмъ изданіи своихъ сочиненій безъ всякихъ поправокъ, не полагая, чтобы неровности юношеской стилистики могли обратить на себя вниманіе столь серьезной критики (?! хороша критика!). А такъ какъ лавры стилиста никогда меня не соблазняли, то я охотно готовъ былъ бы склонить повинную голову подъ убійственные знаки препинанія г. Слонимскаго. Но мнѣ кажется, что въ данномъ случаѣ почтенный критикъ совершенно напрасно потревожилъ наборщиковъ типографіи г. Стасюлевича столь неумѣреннымъ требованіемъ скобокъ и восклицательныхъ и вопросительныхъ знаковъ. Мнѣ кажется, что, напримѣръ, выраженія «проникнуться жизнью товарища» или «пережить чужую жизнь въ самомъ себѣ» — столь же понятны и почти столь же употребительны, какъ и удивившая г. Слонимскаго пословица «что написано перомъ, того не вырубишь топоромъ». Мнѣ кажется, что г. Слонимскій просто пристаетъ ко мнѣ съ своими безсловесными знаками препинанія и фыркаетъ и топочетъ на одномъ мѣстѣ… Что касается замѣчаній г. Слонимскаго, выраженныхъ словами, то они не менѣе удивительны. Почтенный критикъ съ убійственною ироніей восклицаетъ: «хороша наука!» Но, позвольте, почему же, въ самомъ дѣлѣ, не хороша? Развѣ человѣку науки вредно «дать себѣ полный отчетъ въ своихъ желаніяхъ, побужденіяхъ и цѣляхъ»? Смѣю думать, что это, по крайней мѣрѣ, ничему не мѣшаетъ, ничему и ни въ какомъ случаѣ. Или другое ироническое восклицаніе почтеннаго критика: «невиданная идиллія!» Черезъ двѣ страницы г. Слонимскій поддерживаетъ эту иронію такимъ обвиненіемъ: «онъ (т.-е. я) выдумалъ особыхъ людей, которыхъ нигдѣ не существуетъ, и ставитъ ихъ въ образецъ дѣйствительнымъ „недѣлимымъ“, какъ ненормальнымъ». Г. Слонимскій ошеломляюще правъ въ своей умѣренности и аккуратности: люди, способные «проникнуться жизнью своего, товарища, пережить эту жизнь въ самомъ себѣ», не то, чтобы ужь совсѣмъ «невиданную идиллію» собою представляли, но, правда, встрѣчаются не часто. Пожалуй, я ихъ «выдумалъ и ставлю въ образецъ дѣйствительнымъ людямъ». Но знаете, г. Слонимскій, это, вѣдь, не исключительно моя личная выдумка. Мы, неумѣренные и неаккуратные, очень часто создаемъ себѣ эдакія выдумки, мечты; идеалами они тоже называются, — чай слово-то это слыхали? Что же касается способовъ, которыми эти идеалы ставятся въ образецъ дѣйствительнымъ людямъ, то ихъ два. Одни «выдумщики» довольствуются личною проповѣдью и говорятъ «дѣйствительнымъ людямъ»: проникайся жизнью ближняго твоего, люби его. Другіе, не отрицая извѣстнаго значенія такой проповѣди, стараются выработать, хотя бы мыслью, такія общественныя условія, которыя сдѣлали бы возможнымъ проникновеніе чужою жизнью. Я больше къ этимъ послѣднимъ себя причисляю и думаю, что дѣло мое — не худое дѣло, хотя, можетъ быть, и заслуживающее ироническихъ улыбокъ людей умѣренныхъ и аккуратныхъ…

«Улыбокъ»… Кабы только улыбокъ! Нѣтъ, г. Слонимскій до такой степени одолѣваемъ своею идіосинкразіей, что самъ выступаетъ изъ предѣловъ умѣренности и аккуратности, и это приводитъ его, по существу умѣреннаго и аккуратнаго, къ результатамъ, которыхъ онъ долженъ устыдиться.

Казалось бы, человѣкъ, уличающій меня въ рѣзкости полемики, долженъ самъ отъ таковой воздерживаться. Но громоносная статья г. Слонимскаго отнюдь не блещетъ этою воздержностью, на что я, впрочемъ, не имѣю претензій: виноватъ, бывалъ рѣзокъ, такъ отчего же и мнѣ не выслушать въ "вою очередь рѣзкости. Но, какъ бы я ни былъ рѣзокъ въ своей полемикѣ, я былъ всегда добросовѣстенъ въ ней: старался понять мысль своего противника и ознакомиться съ предметомъ, о которомъ говорю, а если чего не зналъ, такъ такъ и говорилъ, что не знаю. Поэтому имѣю, кажется, право и къ себѣ требовать такого отношеніями въ особенности законно требовать этого отъ человѣка аккуратнаго.

Г. Слонимскій пишетъ:

«Намъ кажется, что „принципъ“ г. Михайловскаго имѣлъ лишь значеніе протеста, противъ предположеннаго теоретическаго равнодушія Спенсера къ человѣческой индивидуальности. Если бы Спенсеръ проповѣдывалъ безусловный индивидуализмъ, г. Михайловскій, по всей вѣроятности, возсталъ бы съ такою же силой во имя принципа общественной солидарности и предложилъ бы, можетъ быть, совсѣмъ другую формулу прогресса. Субъективный „методъ“ выразился бы тогда иначе, въ какой-нибудь столь же случайной доктринѣ. Въ сущности, авторъ ошибся въ томъ отношеніи, что принялъ Спенсера за противника индивидуальныхъ правъ…» (слѣдуютъ обширныя цитаты, главнымъ образомъ, изъ Соціальной статики, со ссылкою на статью самого г. Слонимскаго въ Вѣстникѣ Европы 1883 г.)… "Предположеніе г. Михайловскаго, что человѣческая личность. нуждается въ защитѣ отъ теорій Спенсера, производитъ отчасти комическое впечатлѣніе… Въ одномъ мѣстѣ онъ говоритъ, что "для ближайшаго опредѣленія смысла выраженія Спенсера (о справедливости) слѣдуетъ подождать его Соціальной статики (т.-е. въ русскомъ переводѣ?); въ концѣ статьи онъ опять повторяетъ, что не можетъ «произнести какое-нибудь общее рѣшеніе на этотъ счетъ, пока въ русскомъ переводѣ не появилось главное сочиненіе Спенсера по соціологіи — Соціальная статика. Авторъ такъ и не дождался появленія русскаго перевода, а книга вышла впервые въ 1850 году! При такой зависимости своихъ знаній о Спенсерѣ отъ случайныхъ рѣшеній русскихъ издателей и переводчиковъ, авторъ могъ бы быть осторожнѣе въ своихъ сужденіяхъ».

Дѣло ясное: если бы я зналъ Соціальную статику Спенсера, то я, по всей вѣроятности, измѣнилъ бы предложенную мною формулу прогресса, потому что вообще норовлю говорить все «наоборотъ» Спенсеру: если онъ такъ, то я этакъ (эту нелѣпость г. Слонимскій и въ другихъ мѣстахъ, своей статьи утверждаетъ). Но я и до сихъ поръ не знаю Соціальной статики, и потому г. Слонимскій снисходительно поучаетъ меня недоступнымъ, для меня ея тайнамъ. Я самъ сознаюсь въ своемъ незнаніи и потому на берусь судить о нѣкоторыхъ воззрѣніяхъ Спенсера; я дважды дѣлаю эту оговорку. Кажется, достаточно скромно и осторожно. Кажется, на столь откровенно повинную голову никакой мечъ не поднимется. И если бы у г. Слонимскаго былъ въ рукахъ дѣйствительно критическій мечъ, такъ онъ, конечно, сжалился бы и не обезглавилъ бы меня. Но, къ сожалѣнію, въ его распоряженіи нѣтъ настоящаго меча критики, а есть восклицательный знакъ. Этимъ-то восклицательнымъ знакомъ

Взмахнулъ Слонимскій разъ и два —

И покатилась голова…

моя бѣдная, повинная голова… Г.. Слонимскій не только не оцѣнилъ моей осторожности, но тутъ же, по этому именно поводу, съ высоты какого-то пьедестала смѣется надо мною («комическое впечатлѣніе») и совѣтуетъ быть осторожнѣе въ своихъ сужденіяхъ. Да какъ же еще-то осторожнѣе быть? И добро бы пьедесталъ, съ высоты котораго г. Слонимскій взираетъ столь строго и безжалостно, былъ, къ самомъ дѣлѣ, очень высокъ, а то только и всего, что Соціальную статику въ подлинникѣ читалъ. Умѣренные и аккуратные люди часто до нестерпимости горды своими маленькими случайными преимуществами и поистинѣ безо всякой жалости третируютъ тѣхъ, кто этими преимуществами не обладаетъ. Во всякомъ случаѣ, я гораздо жалостливѣе г. Слонимскаго. Я понимаю, что надо же и ему хоть маленькую красу и гордость, а потому охотно предоставляю ему полную «независимость отъ случайныхъ рѣшеній русскихъ издателей и переводчиковъ» со всѣхъ языковъ всего міра. Но… но тутъ-то и выступаетъ на сцену несомнѣнно «комическое впечатлѣніе». Дѣло въ томъ, что въ 1869 г., когда я писалъ статью Что такое прогрессъ?-- я, дѣйствительно, не зналъ Соціальной статики, объ чемъ тогда же и сказалъ, но я на этомъ незнаніи не остановился. Не знаю, когда познакомился съ Соціальною статикой мой жестокій критикъ, но публику русскую я познакомилъ съ ней на одиннадцать лѣтъ раньше, чѣмъ о ней заговорилъ г. Слонимскій. Онъ ссылается въ свою статью въ Вѣстникѣ Европы 1883 г., въ которой коснулся лишь одного, такъ сказать, эпизода изъ Соціальной статики. Я же въ 1872 г. напечаталъ въ Отечественныхъ Запискахъ статью Что такое счастіе? и въ ней самымъ подробнымъ образомъ изложилъ содержаніе всей Соціальной статики, мотивируя эту подробность именно отсутствіемъ русскаго перевода Статики и, слѣдовательно, недоступностью ея для многихъ читателей. Въ изложеніе это вошли и тѣ, дѣйствительно, прекрасныя мысли Спенсера о поземельной собственности, которыми г. Слонимскій меня теперь (въ 1889 г.!)укоризненно угощаетъ, какъ новостью для меня. Въ 1872 г. я выразился объ этихъ прекрасныхъ мысляхъ такъ: «Ученіе Спенсера о поземельной собственности, будучи избавлено отъ телеологическихъ и метафизическихъ украшеній, могло бы стать ядромъ замѣчательнаго соціологическаго построенія… Но здоровая сторона этого ученія стоитъ внѣ всякой связи съ остальными воззрѣніями Спенсера».

Такимъ образомъ, г. Слонимскій вотще потратилъ свой порохъ и свое великолѣпіе. Вотще ломался онъ надъ моею зависимостью отъ случайныхъ, рѣшеній русскихъ издателей и переводчиковъ, вотще давалъ съ своей полъаршинной высоты совѣты осторожности. Не онъ мнѣ, а я ему имѣю право давать эти совѣты, — ему, аккуратному-то! Не я, а онъ оказывается въ зависимости отъ случайныхъ рѣшеній русскихъ издателей. Дѣло въ томъ, что статью Что такое счастіе?-- я до сихъ поръ не перепечаталъ въ собраніи своихъ сочиненій, и это было дѣломъ дѣйствительно случайнаго рѣшенія. Да, вѣдь, мало ли я чего еще не перепечаталъ въ отдѣльномъ изданіи? Я понимаю, что обиліе и несистематичность моихъ писаній можетъ затруднять критику, но надо же и признать, что это дѣло не совсѣмъ уже легкое. И потомъ, если г. Слонимскій меня попрекаетъ зависимостью отъ случайныхъ рѣшеній издателей, такъ имѣю же я право предъявить этотъ самый упрекъ и ему. Но и этого мало. За исключеніемъ статьи Что такое счастіе? прямо посвященной Соціальной статикѣ, мнѣ рѣдко приходилось поминать. это въ общемъ едва ли не слабѣйшее произведеніе Спенсера. Но что я съ нимъ знакомъ, объ этомъ г. Слонимскій могъ бы догадаться, даже не читая статьи Что такое счастіе? а довольствуясь тѣми очевидными слѣдами этого знакомства, которые имѣются и въ изданныхъ отдѣльно сочиненіяхъ. Поистинѣ комическое впечатлѣніе производятъ поученія г. Слонимскаго насчетъ того, что я «ошибся, принявъ Спенсера за противника индивидуальныхъ правъ». Нѣтъ, г. Слонимскій, я на этотъ счетъ не ошибался, а что вы не читали того, что я объ «индивидуальныхъ правахъ» писалъ, — а если читали, такъ не поняли, — это вѣрно.

Да, г. Слонимскій, не вполнѣ аккуратно у васъ все это вышло, — такъ неаккуратно, что вотъ я осмѣливаюсь изъ оборонительнаго положенія перейти въ наступательное.

Гордый тѣмъ, что прочиталъ Спенсера, а, можетъ быть, только Соціальную статику, въ подлинникѣ, г. Слонимскій пишетъ: "Замѣтимъ, что г. Михайловскій и другіе постоянно говорятъ о «дифференцированіяхъ» (вмѣсто «дифференціаціи», какъ въ оригиналѣ), — вѣроятно, только потому, что первые переводчики Спенсера передали въ такой неуклюжей формѣ слово «differentiation». Нѣтъ, не вѣроятно. Это опять же совсѣмъ напрасная трата лингвистическихъ познаній. Слово «дифференцированіе», можетъ быть, и неуклюжѣе, чѣмъ слово «дифференціація», хотя я не вижу, почему оно неуклюжѣе, но, во всякомъ случаѣ, оно употреблялось у насъ задолго не только до перевода Спенсера, но и до самого Спенсера, какъ терминъ математическій, а затѣмъ и біологическій. Нѣмцы тоже не увлекаются благозвучіемъ «differentiation», а тоже задолго до Спенсера начали употреблять аналогичное нашему «неуклюжее» Differenzinmg. Г. Слонимскій, повидимому, думаетъ, что законъ «дифференцированія» есть открытіе Спеи; сера. Это ошибка, свидѣтельствующая о томъ, что для сужденія о нѣкоторыхъ вещахъ мало знать англійскій языкъ, а надо еще познакомиться съ литературой того предмета, о которомъ берешься говорить. Иначе не спасетъ никакая умѣренность и аккуратность.

Вотъ, напримѣръ, г. Слонимскій предлагаетъ мнѣ, по нѣкоторому поводу, «вспомнить принципъ, никѣмъ теперь не отрицаемый, о „наибольшемъ благосостояніи наибольшаго числа людей“ въ государствѣ». Откуда г. Слонимскій* взялъ, что этотъ принципъ никѣмъ теперь не отрицается, мнѣ непонятно. Я могъ бы привести ему многихъ весьма крупныхъ современныхъ писателей, съ разныхъ точекъ зрѣнія рѣшительно отрицающихъ этотъ принципъ. Но ограничусь указаніемъ на ту самую Соціальную статику, которую г. Слонимскій такъ хорошо знаетъ и въ которой принципъ наибольшаго счастія наибольшаго числа подвергается рѣзкой и, мимоходомъ сказать, мало основательной критикѣ…

Но возвратимся къ нашимъ маленькимъ счетамъ.

Свою статью Герои и толпа я самъ въ другомъ мѣстѣ назвалъ «попыткой, очень бѣглой и уже потому неудовлетворительной, да, вдобавокъ, и не конченной». Какъ и въ другихъ подобныхъ случаяхъ, это скромное признаніе не склонило гнѣва г. Слонимскаго на милость, а, напротивъ, подбодрило на сокрушительные подвиги. Онъ, умѣренный и аккуратный, всегда пишетъ статьи небѣглыя и удовлетворительныя, а потому строгъ до жестокости; строгъ, но не справедливъ — до такой степени не справедливъ, что, признаюсь, читая его статью, я не только смѣялся, а временами и негодовалъ. Судите сами. У статьи Герои и толпа есть продолженіе — Научныя письма. Они напечатаны послѣднею статьей въ послѣднемъ изъ изданнымъ томовъ моихъ сочиненій, шестомъ. Г. Слонимскій говоритъ: «Заключительная фраза книги (т.-е. шестаго тома) имѣетъ, по обыкновенію, таинственный смыслъ, намекая на какое-то невѣдомое оправданіе несостоятельности предпринятаго труда: „за дальнѣйшими намеками разгадки нашей задачи, намъ пришлось бы сдѣлать довольно большое отступленіе въ совсѣмъ другія научныя сферы“. Далѣе г. Слонимскій иронизируетъ насчетъ „меланхолическаго рѣшенія сослаться на совсѣмъ другія научныя сферы“. Да, эпизодъ съ Научными письмами дѣйствительно навѣваетъ на меня нѣкоторую меланхолію, какой я г. Слонимскому не пожелаю. Сейчасъ скажу почему, но прежде маленькое замѣчаніе. Въ „заключительной фразѣ книги“ сдѣлана одна изъ очень немногихъ поправокъ въ примѣненіи къ формѣ отдѣльнаго изданія журнальныхъ статей. Поправка ничтожная, да и ее, признаться, сдѣлалъ не я, а издатель или корректоръ. Въ Отечественныхъ Запискахъ, гдѣ были первоначально напечатаны Научныя письма, стояло: „намъ сдѣлать довольно большое отступленіе“ и т. д. Ровно ничего таинственнаго или меланхолическаго тутъ не было, — меланхолія наступила нѣсколько позже, — просто я думалъ, что мнѣ въ самомъ дѣлѣ „придется“. Но не пришлось: Научныя письма были напечатаны въ апрѣльской книжкѣ Отечественныхъ Записокъ, а майская книжка уже и не вышла, — журналъ былъ закрытъ. Вотъ отчего не пришлось, вотъ въ чемъ меланхолія и вотъ около чего ходитъ, игриво подбоченясь, г. Слонимскій и выкидываетъ свои жестокіе курбеты: „невѣдомое оправданіе“, „меланхолія“… Я вполнѣ увѣренъ, что Вѣстнику Европы не угрожаетъ печальная участь, постигшая Отечественныя Записки, и что г. Слонимскому не предстоитъ столь меланхолически оборвать на полусловѣ свою рѣчь, какъ это, къ несчастію, случилось со мною, — увѣренъ и радъ какъ за почтенный журналъ, такъ и лично за г. Слонимскаго. Но эта увѣренность и радость только усугубляютъ мое право спросить: г. Слонимскій! да неужели же вамъ не стыдно?

Я очень понимаю, что г. Слонимскій не имѣлъ прянаго намѣренія совершить это неблагопристойное издѣвательство надъ чужою бѣдой. Но это не оправданіе. Г. Слонимскій можетъ сказать: я не зналъ. То-то не зналъ! Про Научныя письма не зналъ, про Соціальную статику не зналъ, про „дифференцированіе“ не зналъ, про принципъ наибольшаго счастія не зналъ, про многое другое еще, какъ увидимъ, не зналъ. Ну, а не зналъ, такъ надо сперва узнать или молчать, или, въ крайнемъ случаѣ, хоть другихъ-то не поучать, а то непремѣнно неаккуратно выйдетъ.

Главная и общая ошибка г. Слонимскаго состоитъ въ томъ, что онъ взялся не за свое дѣло, причемъ тѣ или другіе частные вздоры и недосмотры были уже, конечно, неизбѣжны. А не своимъ предпринятое имъ дѣло оказалось не только потому, что онъ къ нему, очевидно, недостаточно подготовленъ и какъ журналистъ, и просто какъ свѣдущій человѣкъ. Знаніе — дѣло наживное, и если бы г. Слонимскій, разъ заинтересовавшись моими писаніями, хорошенько поработалъ, то, безъ сомнѣнія, избѣжалъ бы многихъ ошибокъ и неловкостей, а, можетъ быть, и мнѣ сдѣлалъ бы полезныя указанія. Но бѣда въ томъ, что г. Слонимскій даже не заинтересовался, а просто вознегодовалъ, — вознегодовалъ не на дѣйствительное содержаніе моихъ писаній, потому что даже не добрался до него, а на мою неаккуратность и неумѣренность. Недостатки эти, безъ сомнѣнія, должны быть критикой отмѣчены, пожалуй даже обруганы, но, во-первыхъ, не только обруганы, а по мѣрѣ возможности разъяснены, и, во-вторыхъ, критикъ, настоящій критикъ никогда не сдѣлаетъ своимъ отправнымъ пунктомъ негодованіе на безпорядочныя манеры. Г. Слонимскій, перелистывая мои сочиненія, возмутился этими оборванными статьями, этимъ смѣшеніемъ философіи съ литературною критикой, соціологіи съ публицистикой и даже беллетристикой, этою необходимостью искать мысль автора въ разныхъ томахъ. Возмущеніе совершенно понятное. Но, въ своей умѣренности и аккуратности, г. Слонимскій ужь черезъ-чуръ возмутился. Несдержанная идіосинкразія побудила его не критиковать меня, а доѣзжать — и мытьемъ и катаньемъ, и меланхоліей и ироніей, и вопросительными и восклицательными знаками, и своимъ знаніемъ (англійскаго языка) и своимъ незнаніемъ (очень многаго). Это ужъ вышло неумѣренно и неаккуратно. Г. Слонимскому слѣдовало бы просто махнуть на меня рукой, — дескать, не стану я возиться съ этими неоконченными статьями и перепутанными томами, не мое, аккуратнаго и умѣреннаго человѣка, это дѣло, только сердце себѣ растравишь! И дѣйствительно, только сердце себѣ растравилъ, да сраму на свою голову нажилъ, потому что вышелъ изъ отведенныхъ ему природою предѣловъ. Всякій сверчокъ долженъ знать свой шестокъ. Умѣренный и аккуратный человѣкъ долженъ быть умѣренъ и аккуратенъ, а какъ только онъ выйдетъ изъ предназначенной ему Провидѣніемъ роли, такъ неизбѣжно попадаетъ въ цѣлый рядъ просаковъ, болѣе или менѣе постыдныхъ.

Нѣкоторые изъ этихъ просаковъ, довольно-таки выразительныхъ, мы уже видѣли. Сейчасъ увидимъ и другіе.

Быть можетъ, самая курьезная сторона громокипящей статьи г. Слонимскаго состоитъ въ томъ, что онъ впадаетъ въ тѣ самые недостатки неумѣренности и неаккуратности, въ которыхъ уличаетъ меня. Разница, однако, въ томъ, что мнѣ эти недостатки, къ сожалѣнію, свойственны, я ихъ самъ сознаю. У г. Слонимскаго же они являются, пожалуй, къ еще большему сожалѣнію, продуктомъ остраго момента идіосинкразіи. Онъ себя не помнитъ И въ непривычной, несвойственной ему неумѣренности и неаккуратности совершаетъ и такіе грѣхи, которыми я никогда не былъ грѣшенъ.

Между прочимъ, г. Слонимскій уличаетъ меня въ томъ, что я часто уклоняюсь въ стороны отъ предположеннаго предмета разговора. Это правда; но уклоняюсь, мнѣ кажется, совсѣмъ не тѣмъ способомъ, который г. Слонимскій укоризненно указываетъ и который имъ самимъ дѣйствительно практикуется. Такъ, напримѣръ, г. Слонимскій говоритъ: „Г. Михайловскій полагаетъ, что Спенсеръ въ своей формулѣ органическаго развитія упустилъ изъ вида интересы отдѣльной человѣческой личности, которую ни въ какомъ случаѣ невозможно сравнивать съ клѣточками организма; но, вмѣсто того, чтобы заключить отсюда объ ошибочности самой теоріи Спенсера и его научныхъ пріемовъ въ примѣненіи къ соціальнымъ фактамъ, критикъ дѣлаетъ скачокъ въ сторону и отыскиваетъ конецъ ошибки въ постороннемъ обстоятельствѣ — въ теоретическомъ, объективномъ характерѣ соціологіи вообще“. Признаюсь, мнѣ не совсѣмъ понятно это обвиненіе (боюсь, что оно непонятно и самому обвинителю), но, во всякомъ случаѣ, подчеркнутыя слова заключаютъ въ себѣ прямую неправду. О „соціологіи вообще“, какъ о чемъ-то существующемъ и имѣющемъ опредѣленный характеръ, я ничего не говорилъ, по той простой причинѣ, что такой „соціологіи вообще“ нѣтъ. Соціологія лишь вырабатывается еще. Г. Слонимскій утверждаетъ, правда, въ одномъ мѣстѣ, что „въ такомъ количествѣ печатной бумаги (какое я истратилъ на Героевъ и толпу) можно было бы вмѣстить цѣлый, не очень бѣглый курсъ соціологіи въ современномъ ея видѣ“. Но я очень сомнѣваюсь, чтобы самъ мой сердитый критикъ въ состояніи былъ бы выполнить эту задачу. Однако, ему и книги въ руки. Занявшись составленіемъ „курса соціологіи въ современномъ ея видѣ“, г. Слонимскій оказалъ бы истинное благодѣяніе не только своимъ соотечественникамъ, но и европейцамъ, потому что ничего подобнаго нѣтъ ни на одномъ языкѣ. И, конечно, это было бы лучше, чѣмъ писать пустяки и неправду въ Вѣстникѣ Европы. Но, въ ожиданіи курса соціологіи въ современномъ ея видѣ, мы имѣемъ, все-таки, только пустяки и неправду., будто я, „вмѣсто“ того, чтобы заключить объ ошибочности теоріи Спенсера, сталъ отыскивать причину ошибки въ „постороннемъ обстоятельствѣ“. Во-первыхъ, съ моей точки зрѣнія это вовсе не постороннее обстоятельство, а, во-вторыхъ, всякій, кто читалъ мою статью или возьметъ на себя трудъ прочесть ее, увидитъ, что я показалъ, по мѣрѣ силъ и умѣнья, ошибочность теоріи Спенсера и затѣмъ сталъ искать причину ошибки. Совѣтовалъ бы и г. Слонимскому всегда такъ поступать. Я, можетъ быть, былъ недостаточно доказателенъ; увлеченный обширностью темы, я, навѣрное, уклонялся въ разная стороны отъ непосредственной своей цѣли, но, все-таки, „вмѣсто“ г. Слонимскій не имѣлъ никакого основанія написать. А вотъ я это слово но отношенію къ г. Слонимскому имѣю полное право сказать.

Статья г. Слонимскаго называется О теоріяхъ прогресса. Но пока мы, вмѣсто разговора о теоріяхъ прогресса, имѣемъ, главнымъ образомъ, громокипѣніе по адресу мой неумѣренности и неаккуратности. Правда, я писалъ о прогрессѣ и предложилъ свою теорію прогресса, и г. Слонимскій объ этомъ говоритъ. Приведу обращики его разговоровъ.

Г. Слонимскому не нравится слѣдующій мой тезисъ, выставленный въ статьѣ Что такое прогрессъ? „За объективно-антропоцентрическимъ періодомъ отсутствія коопераціи и слабыхъ зачатковъ простаго сотрудничества, за эксцентрическимъ періодомъ преобладанія раздѣленія труда слѣдуетъ субъективно-антропоцентрическій періодъ господства простаго сотрудничества“.. Г. Слонимскій недоволенъ „замысловатостью“ терминологіи этого тезиса, и совершенно справедливо недоволенъ: если бы мнѣ теперь пришлось при* думывать названія для принимаемыхъ мною трехъ фазисовъ прогресса, такъя остановился бы на другихъ терминахъ, — ну, а тогда дѣло молодое былой неопытное, двадцать лѣтъ тому назадъ! Въ частности г. Слонимскій недоволенъ терминомъ „эксцентрическій“, такъ какъ слово это „имѣетъ уже свой опредѣленный смыслъ въ разговорномъ и литературномъ языкѣ“. Это я, по совѣсти, большой бѣдой назвать не могу, потому что если г. Слонимскому слово „эксцентрическій“ извѣстно только въ смыслѣ „чудаческій“, „оригинальный“, такъ я въ этомъ не виноватъ. Терминъ этотъ употребляется въ механикѣ, употребляется въ астрономіи, и ни тамъ, ни тутъ употребляющіе его не справляются съ познаніями на этотъ счетъ г. Слонимскаго, а потому и я не вижу надобности ими руководиться. Полагаю, что ни одинъ гимназистъ четвертаго класса (кажется, съ этого класса начинается преподаваніе геометріи) не отважился бы въ данномъ случаѣ сослаться на „опредѣленный смыслъ въ литературномъ и разговорномъ языкѣ“. Наконецъ, по поводу этой же терминологіи г. Слонимскій и еще негодуетъ. Въ первый разъ мнѣ случилось употребить слово „эксцентрическій“, въ моемъ, условномъ, смыслѣ, безъ объясненія; въ слѣдующей статьѣ я оговорился, извинился передъ читателями и далъ объясненіе. Г. Слонимскій, отмѣчая это мое извиненіе, съ ужасомъ восклицаетъ: „это въ самомъ текстѣ, въ серединѣ изложенія!“ Дѣйствительно, я не хорошо поступилъ, неаккуратно, хотя, можетъ быть, ужь и не столь ужасно, чтобы надо было приставить къ этому моему преступленію часоваго въ видѣ восклицательнаго знака. Какъ бы то, ни было, но вотъ и все, что г. Слонимскій говоритъ о моихъ трехъ стадіяхъ прогресса. О самихъ о нихъ — одного слова, а вмѣсто того — размышленія о замысловатости терминовъ и все тотъ же ужасъ передъ моею неаккуратностью, хотя статья и носитъ названіе: О теоріяхъ прогресса.

По свидѣтельству самого г. Слонимскаго, если я чего-нибудь не знаю, то такъ и говорю, что не знаю, воздерживаюсь отъ сужденія и затѣмъ ищу случая узнать (см. выше эпизодъ съ Соціальною статикой Спенсера). Правда, и но этому поводу г. Слонимскій находитъ возможнымъ ломаться надо мной, издѣваться и на собственное свое великолѣпіе любоваться. Но мы видѣли, что все это онъ продѣлываетъ напрасно, къ вящшему своему стыду. Мы видѣли, что именно я имѣю право прочитать г. Слонимскому лекцію объ осторожности и о необходимости знакомства съ тѣмъ, о чемъ берешься говорить. Теперь я приведу болѣе крупный примѣръ неосторожности и незнанія г. Слонимскаго.

Малопочтенный критикъ (какъ хотите, а я не въ силахъ больше называть его просто почтеннымъ) приходитъ къ тому прискорбному для меня общему результату, что въ моихъ соціологическихъ писаніяхъ нѣтъ ничего, кромѣ „абсурдовъ“, и что вся моя соціологія есть одно сплошное недоразумѣніе». Можетъ быть. Но надѣюсь, что съ моей стороны позволительно желаніе выслушать это уничтожающее рѣшеніе не въ видѣ декрета, а въ сколько-нибудь доказательной формѣ.

Уничтожающій общій приговоръ г. Слонимскаго не мѣшаетъ ему признать за статьей Что такое прогрессъ? нѣкоторыя достоинства. "Какъ юношеская работа, — говоритъ онъ, — она обличала въ авторѣ публицистическій талантъ, смѣлость критики, большую начитанность въ области научной философіи и вѣрное пониманіе соціальныхъ вопросовъ. Къ сожалѣнію, авторъ остановился на этомъ первомъ опытѣ, увѣровалъ въ полную его основательность и не пошелъ дальше; міросозерцаніе, изложенное въ этой работѣ, — говоритъ онъ въ предисловіи къ четвертому тому своихъ сочиненій (въ 1883 г.), — «осталось моимъ и доселѣ, не только въ общемъ, а и въ подробностяхъ».

Да, я писалъ это въ 1883 г., готовъ написать и теперь, въ 1889 г.: міросозерцаніе, изложенное въ статьѣ Что такое прогрессъ? осталось моимъ и доселѣ. И я не вижу, почему бы я долженъ былъ измѣнять его, даже съ точки зрѣнія г. Слонимскаго. Изъ тѣхъ любезностей, которыя мнѣ говоритъ по поводу этой статьи мой критикъ, собственно къ міросозерцанію относится только одно: «вѣрное пониманіе соціальныхъ вопросовъ» (талантъ, начитанность, смѣлость не причемъ въ міросозерцаніи). Ну, а если вѣрное, такъ зачѣмъ же я буду его измѣнять? Что же касается утвержденія г. Слонимскаго, будто я остановился на своемъ первомъ опытѣ и, увѣровавъ въ полную его основательность, не пошелъ дальше, то это — неправда, и неправда поистинѣ поразительная. Я даже понять не могу, какъ отважился сказать г. Слонимскій такую неправду. Въ томъ же предисловіи къ четвертому тому, непосредственно вслѣдъ за словами, приведенными г. Слонимскимъ, черными буквами на бѣлой бумагѣ напечатано: «Въ дальнѣйшихъ моихъ статьяхъ по тѣмъ же вопросамъ мнѣ пришлось, однако, рѣзче и опредѣленнѣе мотивировать требованія субъективизма „борьбою за индивидуальность“, а въ поясненіе двойственности характера прогресса добавить ученіе о типахъ и степеняхъ развитія. Прошу благосклоннаго читателя имѣть это въ виду».

Я не нуждаюсь въ благосклонности г. Слонимскаго: оно, вѣроятно, такъ же дешево стоитъ, какъ и его злосклонность. Но напрасно малопочтенный критикъ думаетъ, что я въ самомъ дѣлѣ наповалъ убитъ первыми же его критическими стрѣлами и что моимъ мертвымъ тѣломъ можно заборы подпирать. Живъ я, г. аккуратный Слонимскій, живъ и прошу васъ отвѣтить: зачѣмъ вы не докончили своей цитаты, зачѣмъ вы скрыли ея конецъ? Я, впрочемъ, самъ за васъ отвѣчу.

Изъ комически-надменнаго требованія г. Слонимскаго, чтобы мы писали и говорили не «дифференцированіе», а «дифференціація», собственно потому, что г. Слонимскій такъ у Спенсера въ оригиналѣ прочиталъ, изъ этого комически-надменнаго требованія явствуетъ, что г. Слонимскій не имѣетъ даже отдаленнѣйшаго понятія о той обширной литературѣ, которая, совершенно независимо отъ Спенсера и задолго до него, употребляла слово «дифференцированіе» по-русски и «Mereniireng» по-нѣмецки (французское différenciation г. Слонимскій, пожалуй, приметъ за точный переводъ «со Спенсера»). Разумѣю не высшую математику, до котороні намъ здѣсь дѣла нѣтъ, хотя и ея достаточно было бы для воздержанія г. Слонимскаго отъ утвержденія, будто бы слово «дифференцированіе» ввели; въ русскій языкъ первые переводчики Спенсера. Разумѣю біологію, которая составляетъ отправный пунктъ всей соціологіи Спенсера. Тамъ законъ.дифференцированія установленъ довольно давно, и г. Слонимскій могъ бы найти кое-что для себя въ этомъ отношеніи поучительное хотя бы въ. пятомъ томѣ моихъ сочиненій. Въ этомъ же пятамъ томѣ содержатся теорія борьбы за; индивидуальность и ученіе о типахъ и степеняхъ развитія, которыя я рекомендовалъ благосклонному читателю, какъ поправки и дополненія къ статьѣ Что такое прогрессъ? Наконецъ, этотъ же самый пятый томъ не удостоился со стороны г. Слонимскаго ни малѣйшаго вниманія: онъ его, очевидно, просто не читалъ. Это видно изъ тѣхъ удивительныхъ соображеній и предположеній, которымъ онъ предается въ чаяніи моего незнакомства съ отношеніемъ Спенсера къ «индивидуальнымъ правамъ». Это видно изъ нѣкоторыхъ другихъ его недоумѣній и недоразумѣній, разъясненіе которыхъ онъ легко нашелъ бы въ пятомъ томѣ. Это уидно и изъ того, что ни объ одной изъ статей, содержащихся въ пятомъ томѣ, онъ не сказалъ ни одного слова. Содержаніе этого тома слѣдующее: на и общественная наука, Боръба за индивидуальность, Вольница и подвижники; содержаніе — сплошь соціологическое. Мало того, это — единственный томъ, который могъ бы не возмущать аккуратности г. Слонимскаго, — по крайней мѣрѣ, въ смыслѣ однородности содержанія. И его-то г. Слонимскій счелъ возможномъ совсѣмъ обойти, критикуя мои соціологическія воззрѣнія и произнося имъ смертный приговоръ! Право же, это заслуживаетъ не одного, а десяти восклицательныхъ знаковъ. Кто не читалъ статьи г. Слонимскаго, тотъ мнѣ, пожалуй, не повѣритъ. И я понимаю, что это можетъ показаться невѣроятнымъ. Посмотрите сами… Правда, г. Слонимскій въ одномъ мѣстѣ мимоходомъ поминаетъ «борьбу за индивидуальность», но о самой теоріи не говоритъ ни единаго слова (подчеркиваю), а именно только мимоходомъ поминаетъ, ужасаясь моей неумѣренности и неаккуратности; при этомъ онъ дѣлаетъ ссылку не на пятый томъ, гдѣ теорія «борьбы за индивидуальность» изложена, а на третій, гдѣ имѣется подъ этомъ заглавіемъ маленькая предварительная замѣтка…

Если выдѣлить злобные и часто лишенные всякаго смысла вопросительные и восклицательные знаки, да уличенія въ неумѣренности и неаккуратности, то въ статьѣ г. Слонимскаго останется слѣдующее. Сдѣлавъ нѣсколько замѣчаній о статьѣ Что такое прогрессѣ? и о полемикѣ моей по вопросу о субъективномъ и объективномъ методѣ въ соціологіи, причемъ оказывается, что во всемъ этомъ нѣтъ ничего, кромѣ «абсурдовъ», г. Слонимскій пишетъ: «Остается еще сказать весьма немногое по поводу послѣдней „соціологической“ работы г. Михайловскаго — О герояхъ и толпѣ». Съ этою работой жестокій критикъ справляется быстро, — на двухъ печатныхъ страничкахъ, удѣляя еще изъ нихъ мѣсто для дорогихъ ему экскурсій въ область моей неумѣренности и неаккуратности. И какъ конецъ этого критическаго зданія, г. Слонимскій ставитъ окончательный приговоръ: «вся его соціологія есть одно сплошное недоразумѣніе». Я уже сказалъ: можетъ быть, но это надо доказать. А доказать, умалчивая объ единственномъ томѣ, сплошь посвященномъ соціологіи, и, по всей вѣроятности, даже не читавши его, — довольно, мнѣ кажется, мудрено…

Написавши эти строки, я пріостановился въ сомнѣніи: да не можетъ же этого быть! Не можетъ быть, чтобы такъ поступалъ какой бы то ни было критикъ, а тѣмъ болѣе столь умѣренный и аккуратный, столь безжалостно-строго карающій чужія неосторожности, даже когда ихъ нѣтъ! Руковормый этимъ сомнѣніемъ, я вновь пересмотрѣлъ статью г. Слонимскаго… Богъ его знаетъ, можетъ быть, онъ и читалъ пятый томъ моихъ сочиненій, а только ничего не понялъ въ немъ. Это бываетъ: la pins jolie fille ne peut donner que ce qu’elle a. Но въ статьѣ г. Слонимскаго, во всякомъ случаѣ, нѣтъ никакихъ фактическихъ слѣдовъ этого его знакомства съ предметомъ, о которомъ онъ взялся говорить: ни единой ссылки на пятый томъ (хотя бы изъ приличія), ни единаго слова объ установленныхъ тамъ соціологическихъ теоремахъ, ничего, ничего…

Совершивъ такое, по крайней мѣрѣ, неаккуратное, а ежели прямо говорить, то просто недобросовѣстное дѣло, г. Слонимскій фатально былъ вовлеченъ и въ другую недобросовѣстность: скрылъ конецъ цитаты изъ предисловія къ четвертому тому… Ахъ, нехорошо!… стыдно!…

Что касается замѣчаній г. Слонимскаго о статьѣ Что такое прогрессъ? и о полемикѣ по вопросу о субъективномъ и объективномъ методахъ, то читатели отчасти видѣли характеръ ихъ выше. По возьмемъ, пожалуй, еще два-три примѣра, — за всѣми за ними, по крайней ихъ мелочности и, если позволительно такъ выразиться, крохоборству, — не угоняешься.

Г. Слонимскій цитируетъ слѣдующія мои слова: чтобы изучить состояніе поселянъ Мекленбурга (г. Слонимскій почему-то пишетъ: «Мекленбургъ», «мекленбуржцы», хотя у меня слова эти написаны правильно) и Ирландіи, «нужно мысленно поставить себя на ихъ мѣсто и претерпѣть все претерпѣнное ими. Это можетъ сдѣлать не всякій, знающій ариѳметику и географію, и провѣрить весь процессъ изслѣдованія, приведшій автора къ данному выводу, можетъ только человѣкъ извѣстнаго нравственнаго склада, способный прикинуть къ собственной персонѣ положеніе ирландцевъ и мекленбуржцевъ». Такова моя мысль. Г. Слонимскій ее комментируетъ: «Такъ какъ для этого нужно имѣть только доброе сердце и нѣкоторую долю воображенія, то изучить и понять вопросъ объ ирландскомъ крестьянствѣ можетъ всякій чувствительный человѣкъ, даже не знающій ариѳметики и географіи».

Я прошу любаго читателя сравнить эти двѣ цитаты и сказать, вытекаетъ ли вторая изъ первой. Я говорю, что для сужденія о такихъ-то вещахъ мало знать ариѳметику и географію, а надо еще обладать извѣстнымъ нравственнымъ складомъ, а г. Слонимскій передаетъ эти слова такъ, что нужно только доброе сердце и нѣкоторую долю воображенія, а ариѳметики и географіи совсѣмъ не нужно. Что съ такимъ человѣкомъ подѣлаешь? Пусть мысль о необходимости извѣстнаго нравственнаго склада для пониманія общественныхъ вопросовъ — «наивна», какъ говоритъ въ другомъ мѣстѣ г. Слонимскій (эта «наивность» принадлежитъ, впрочемъ, не мнѣ одному); пусть она неправильна, ненаучна, все, что хотите, — но зачѣмъ же ее перевирать? Должно быть, она не такъ ужь слаба, если такое перевираніе оказывается" нужнымъ.

Нѣтъ, скучно возиться съ этимъ кляузнымъ крохоборствомъ. Я лучше научу г. Слонимскаго, какъ слѣдуетъ искать моихъ настоящихъ промаховъ.

Подвергая критическому анализу многолѣтнюю работу какого-нибудь писателя, необходимо отыскать тотъ центральный пунктъ, къ которому, какъ радіусы, сходятся его сильныя и слабыя стороны, ту основную черту его литературной физіономіи, которая отражается во всѣхъ его произведеніяхъ, опредѣляя собою ихъ содержаніе и характеръ. Это — элементарное требованіе критики, потому что ухватиться за какую-нибудь второстепенную черту, случайно бросившуюся въ глаза, и понадергать соотвѣтственныхъ цитатъ — дѣло, конечно, легкое, но это не есть критика. Г. Слонимскій, мнѣ кажется, былъ близокъ къ тому, чтобы найти такую основную черту моей литературной физіономіи, но, увлеченный своею идіосинкразіей, онъ презрѣлъ всѣ элементарнѣйшія требованія не только критики, а и простой добросовѣстности.

Г. Слонимскій говоритъ, что «большою заслугой автора (т.-е. моею) остается внесеніе серьезныхъ соціальныхъ и философскихъ темъ въ журналистику, умѣніе возбудить въ читателяхъ интересъ къ научнымъ задачамъ и сочетать отвлеченные споры съ интересами живой современности». Заслуга ли это, я уже этого не знаю и не мое дѣло объ этомъ говорить, разумѣется, но что въ подчеркнутыхъ словахъ г. Слонимскаго заключается справедливое указаніе на мое мѣсто въ русской литературѣ, это, я думаю, не подлежитъ сомнѣнію. Худо ли, хорошо ли, пусть судятъ другіе, но я занимаю или, съ прискорбіемъ долженъ сказать, занималъ это мѣсто не годъ и не два. Можно и нѣсколько ближе опредѣлить направленіе моей литературной дѣятельности.

Всякій разъ, какъ мнѣ приходитъ въ голову слово «правда», я не могу не восхищаться его поразительною внутреннею красотой. Такого слова нѣтъ, кажется, ни въ одномъ европейскомъ языкѣ. Кажется, только по-русски истина и справедливость называются однимъ и тѣмъ же словомъ и какъ бы сливаются въ одно великое цѣлое. Правда въ этомъ огромномъ смыслѣ слова всегда составляла цѣль моихъ исканій. Правда-истина, разлученная съ правдой-справедливостью, правда теоретическаго неба, отрѣзанная отъ правды практической земли, всегда оскорбляла меня, а не только не удовлетворяла. И наоборотъ, благороднѣйшая житейская практика, самые высокіе нравственные и общественные идеалы представлялись мнѣ всегда обидно-безсильными, если они отворачивались отъ истины, отъ науки. Я никогда не йогъ повѣрить и теперь не вѣрю, чтобы нельзя было найти такую точку зрѣнія, съ которой правда-истина и правда-справедливость являлись бы рука объ руку, одна другую пополняя. Во всякомъ случаѣ, выработку такой точки зрѣнія есть высшая изъ задачъ, какія могутъ представиться человѣческому уму, и нѣтъ усилій, которыхъ жалко было бы потратить на нее. Безбоязненно смотрѣть въ глаза дѣйствительности и ея отраженію — правдѣ-истинѣ, правдѣ объективной, и, въ то же время, охранять ту правду-справедливость, правду субъективную, въ «вѣрномъ пониманіи» которой мнѣ и г. Слонимскій не отказываетъ, — такова задача всей моей жизни. Не легкая эта задача. Слишкомъ часто мудрымъ зміямъ не хватаетъ голубиной чистоты, а чистымъ голубямъ — зміиной мудрости. Слишкомъ часто люди, полагая спасти нравственный или общественный идеалъ, отворачиваются отъ непріятной истины, и, наоборотъ, другіе люди, люди объективнаго знанія, слишкомъ часто норовятъ поднять голый фактъ на степень незыблемаго принципа. Вопросы о свободѣ воли и необходимости, о предѣлахъ нашего знанія, органическая теорія общества, приложенія теоріи Дарвина къ общественнымъ вопросамъ, вопросъ объ интересахъ и мнѣніяхъ народа, вопросы философіи исторіи, этики, эстетики, экономики, политики, литературы въ разное время занимали меня исключительно съ точки зрѣнія великой русской правды. Я выдержалъ безчисленные полемическіе турниры, откликался на самые разнообразные запросы дня, опять-таки ради водворенія все той же правды, которая, какъ солнце, должна отражаться и въ безбрежномъ океанѣ отвлеченной мысли, и въ малѣйшихъ капляхъ крови, пота и слезъ, проливаемыхъ сію минуту. Г. Слонимскаго, кажется, очень обижаетъ то обстоятельство, что меня называютъ иногда «соціологомъ». Какъ, молъ, такъ, — называется соціологомъ, а мундира, присвоеннаго этому вѣдомству, не носитъ и даже всѣ вѣдомства перепуталъ! Разно меня называютъ, но меня самого никогда де интересовало, къ какому вѣдомству я причисленъ. Тѣ небольшія достоинства, которыя признаетъ за мной г. Слонимскій, конечно, позволили бы мнѣ, — ну, не краткій курсъ соціологіи въ ея современномъ видѣ написать (этого мы отъ г. Слонимскаго будемъ ждать), а успокоиться на области теоретической мысли. Къ этому, признаться, и тянуло меня часто; потребность теоретическаго творчества требовала себѣ удовлетворенія, и въ результатѣ являлось философское обобщеніе или соціологическая теорема. Но тутъ же, иногда среди самаго процесса этой теоретической работы, привлекала меня къ себѣ своею яркою и шумною пестротой, всею своею плотью и кровью житейская практика сегодняшняго для, и я бросалъ высоты теоріи, чтобы черезъ нѣсколько времени опять къ нимъ вернуться и опять бросить. Но все это росло изъ одного и того же корня, все это связалось такъ жизненно-тѣсно въ одно, можетъ быть, странное и неуклюжее цѣлое, что вотъ я не могу исполнять желанія г. Слонимскаго: распредѣлить матеріально предметамъ и исключить все лишнее. Заново написать книгу, можетъ-быть, можно, а рекомендуемую хирургическую операцію произвести, при всемъ желаніи, не могу. Отсюда же и вся моя неумѣренность и неаккуратность. При такой тревожной работѣ возможны, конечно, разнаго рода увлеченія и частныя ошибки (въ общемъ, я полагаю, разумѣется, что правда на моей сторонѣ), а тѣмъ болѣе неловкія, неотшлифованныя выраженія, хотя, можетъ быть, все-таки, не г. Слонимскому приличествуетъ учить меня русскому языку. Дѣло критики — отдѣлить пшеницу отъ плевелъ, указать увлеченія и ошибки. Но только тотъ можетъ исполнить эту работу, кто не сорветъ увлеченій и ошибокъ съ ихъ живаго корня и кто, конечно, будетъ знать предметъ, о которомъ взялся говорить. Г. Же Слонимскій, ухватившись за мою неумѣренность и неаккуратность, какъ за причину всѣхъ причинъ, и полагая эту сторону дѣла столь существенною, что, доконавши меня на ней, можно разсуждать о моей соціологіи, даже не зная ея, — г. Слонимскій обнаружилъ только свое злобное крохобороство да свою недобросовѣстность и неподготовленность…

Я бы не возражалъ г. Слонимскому, какъ не возражаю на многія нападки изъ разныхъ литературныхъ подворотенъ. Но изумительная статья г. Слонимскаго напечатана въ Вѣстникѣ, журналѣ, доселѣ пользовавшемся репутаціей нѣсколько скучной, но несомнѣнной солидности, осторожности и аккуратности. Это какъ бы даже обязывало меня отвѣтомъ. Г. Слонимскій, можетъ быть, пожелаетъ въ свою очередь мнѣ отвѣтить. Позволяю себѣ обратиться къ почтенному журналу съ добрымъ совѣтомъ — пусть редакція дастъ эту новую статью г; Слонимскаго предварительно просмотрѣть какому-нибудь лицу, которое было, бы не столь гордо своими познаніями, какъ г. Слонимскій, но за то дѣйствительно знало бы дѣло.

Ник. Михайловскій.

"Русская Мысль", кн.III, 1889

Страшенъ сонъ, да милостивъ Богъ *).

*) Русская Мысль, кн. III. II.

Въ бесѣдѣ моей съ г. Слонимскимъ, напечатанной въ мартовской книгѣ Русской Мысли, я не видѣлъ надобности касаться какихъ бы то ни было идей? принциповъ, теорій. Съ меня достаточно было указать яркіе факты нелѣпой и злобной придирчивости, полнѣйшей недобросовѣстности и невѣжества моего критика; довольно было показать, что, несмотря на надменные аллюры г. Слонимскаго, онъ совершенно незнакомъ съ тѣмъ, о Чемъ взялся писать, — не только съ моими сочиненіями, а и вообще съ литературой затронутыхъ имъ вопросовъ. Полагаю, что у читателей не осталось на этотъ счетъ никакихъ сомнѣній. Но собственно г. Слонимскій представляетъ собою такую маленькую, хотя и напыщенную фигуру, что лично имъ, его недобросовѣстностью и невѣжествомъ, не стоитъ особенно заниматься. Съ другой стороны, худо ли, хорошо ли затронуты извѣстные, весьма значительные вопросы, — почему бы не продолжить нашу бесѣду, перенеся центръ тяжести ея въ область идей и принциповъ? Пусть г. Слонимскій говоритъ неправду и пустяки, но предметы его разговора не пустяковые. Ими стоитъ заняться. Бесѣда можетъ выйти тѣмъ занимательнѣе, что г. Слонимскій въ апрѣльский книжкѣ Вѣстника Европы продолжаетъ свою статью О теоріяхъ прогресса и опять дѣлаетъ мнѣ честь своимъ вниманіемъ; можеіъ быть, и въ майской книжкѣ почтеннаго журнала я удостоюсь той же чести. Правда, тонъ посвященныхъ мнѣ въ новой статьѣ г. Слонимскаго¹ замѣчаній значительно отличается отъ тона первой статьи: много мягче и спокойнѣе. Но за это только похвалить можно, это только можетъ облегчить дальнѣйшее собесѣдованіе.

Въ статьѣ г. Слонимскаго, среди разнаго неидущаго къ дѣлу громокипѣнія, можно различить три пункта чего-то, похожаго на обвинительный актъ по существу моихъ преступленій. Это, во-первыхъ, неправильная защита субъективнаго метода въ соціологіи; во-вторыхъ, неудовлетворительность моей формулы прогресса; въ-третьихъ, безсодержательность статьи Герои и толпа, каковая статья «объясняетъ подчиненіе подчиненіемъ». Во второй, апрѣльской, статьѣ г. Слонимскій прибавляетъ къ Списку моихъ грѣховъ еще неосновательную «вѣру въ будущее». Обо всѣхъ этихъ вещахъ мы и попробуемъ поговорить.

Попробуемъ сначала обыкновенный полемическій пріемъ. Въ наши странные, темные дни подъ полемикой часто разумѣютъ нѣчто вродѣ битвы русскихъ съ кабардинцами? противника надо убить или забить чѣмъ попало, за исключеніемъ логическихъ или фактическихъ доказательствъ. Въ виду этого дозволительно налгать на противника, переврать его мысль, а если и на это пороху не хватитъ, такъ можно просто пустить въ ходъ «намеки тонкіе на то, чего не вѣдаетъ никто», или даже совсѣмъ не тонкую сплетню: можно, напримѣръ, собрать у какихъ-нибудь кумушекъ свѣдѣнія о происхожденіи противника, о его возрастѣ или воспитаніи, о наружности или образѣ жизни, и всѣмъ этимъ зарядить смертоносное орудіе «полемики». Я не думаю, однако, чтобы это была въ самомъ дѣлѣ полемика. Это — просто гадость и глупость. И когда я говорю, что попробую обыкновенный полемическій пріемъ, то, конечно, не такую полемику разумѣю. Я постараюсь возразить г. Слонимскому сначала въ предѣлахъ, имъ самимъ поставленныхъ, но заранѣе предупреждаю, что затѣмъ мнѣ придется прибѣгнуть къ другимъ, болѣе сложнымъ пріемамъ.

Г. Слонимскій пишетъ: «Онъ (т.-е. я) принялъ объективное или субъективное отношеніе къ предмету, т.-е. простую точку зрѣнія, за „методъ“ и серьезнѣйшимъ образомъ взвѣшиваетъ достоинства и недостатки какихъ-то небывалыхъ методовъ — субъективнаго и объективнаго». Въ другомъ мѣстѣ г. Слонимскій дѣлаетъ изъ меня слѣдующую цитату, уснащая ее, по обыкновенію, восклицательными знаками и поставленными въ скобкахъ замѣчаніями, которыя я подчеркну: «Субъективный методъ нисколько не обязываетъ отворачиваться отъ общеобязательныхъ формъ мышленія (еще бы!), потому что онъ по характеру своему противу положенъ только объективному методу, а не индукціи и дедукціи, не опыту и наблюденію (т.-е. онъ вовсе не методъ)». Наконецъ, еще въ одномъ мѣстѣ г. Слонимскій утверждаетъ, что я разсуждаю о «методахъ, не предусмотрѣнныхъ ни въ одномъ курсѣ научной логики».

Въ своей чрезвычайной образованности г. Слонимскій, очевидно, думаетъ, что именно я выдумалъ субъективный методъ и его противу положеніе методу объективному. На самомъ дѣлѣ это не такъ. Терминъ «субъективный методъ» усвоенъ не мною однимъ въ русской литературѣ отъ Огюста Конта, европейскаго мыслителя, можетъ быть, и заслуживающаго презрѣнія со стороны, великолѣпнаго критика Вѣстника Европы, но съ которымъ ему, все-таки, не мѣшало бы познакомиться. Противъ Войтовскаго субъективнаго метода въ свое время много возражали, — возражалъ, между прочимъ, и Милль, что, однако, не помѣшало ему назвать Конта «единственнымъ мыслителемъ, который съ надлежащимъ знаніемъ научныхъ методовъ вообще старался охарактеризовать методъ соціологіи» (Система логики, II, 473). Но едва ли кто-нибудь и когда-нибудь предъявлялъ возраженія столь безсмысленныя, какъ это дѣлаетъ г. Слонимскій. Возьмемъ такой примѣръ. Въ Исторіи. цивилизаціи въ Англіи Бокля есть разсужденія объ «историческомъ и метафизическомъ методахъ изученія законовъ духа». Бокль «серьезнѣйшимъ образомъ взвѣшиваетъ достоинства и недостатки» этихъ двухъ методовъ, которые, однако, г. Слонимскій можетъ признать «небывалыми». Бокль рѣшительно отдаетъ преимущество историческому методу и, если бы понадобилось, онъ, конечно, сказалъ бы, подобно мнѣ, что защищаемый имъ методъ «по характеру своему противуположенъ метафизическому методу, а не индукціи и дедукціи, не опыту и наблюденію». А г. Слонимскій долженъ бы былъ прибавить къ этому въ скобкахъ: «m.-е. онъ вовсе не методы. Отчего, почему, — неизвѣстно. И не только неизвѣстно, а просто безсмысленно. Почему, въ самомъ дѣлѣ, методъ, противуположный не индукціи и дедукціи, не опыту и наблюденію, а чему-то третьему, есть „вовсе не методъ“? Не одинъ Бокль долженъ бы былъ выслушать категорическое отрицаніе г. Слонимскаго, а и, напримѣръ, Спенсеръ. Въ одномъ изъ своихъ „опытовъ“ мыслитель этотъ рекомендуетъ физіологамъ „соціологическій методъ“. Методъ этотъ, по объясненію Спенсера, состоитъ въ томъ, чтобъ изучать организованныя тѣла не только прямо и непосредственно, а, кромѣ того, и косвенно, изучая тѣла политическія. Можно признавать этотъ методъ неподходящимъ, неправильнымъ, неудобнымъ, — все, что хотите; но кто, кромѣ г. Слонимскаго, рѣшится сказать: рекомендуемый Спенсеромъ соціологическій методъ, по характеру своему, противу по ложенъ непосредственному изученію организмовъ, а не индукціи и дедукціи, не опыту и наблюденію, т.-е. онъ вовсе не методъ? Это просто-таки вздоръ, нелѣпость, хотя и высказанная съ надменною категоричностью.

Къ сожалѣнію, статья г. Слонимскаго переполнена такими немотивированными, безъапелляціонными рѣшеніями, для которыхъ, однако, нѣтъ возможности подыскать какое бы то ни было основаніе. Понятно, какъ трудно въ данномъ случаѣ полемизировать, даже отвлекаясь отъ незнанія и недобросовѣстности моего сердитаго критика: кромѣ этого незнанія и недобросовѣстности, почти и ухватиться не за что. Я отнюдь не стоялъ бы за всѣ подробности своей полемики по вопросу о субъективномъ и объективномъ методѣ, веденной 15 — 20 лѣтъ тому назадъ, но г. Слонимскій даже не затрогиваетъ самаго предмета, а ходитъ только вокругъ да около или побѣдительно ёрзаетъ на одномъ мѣстѣ. Напримѣръ, онъ утверждаетъ, что я „принялъ объективное или субъективное отношеніе къ предмету, т.-е. простую точку зрѣнія, за методъ“.

Ну, хорошо, пусть такъ. Слишкомъ десять лѣтъ тому назадъ это самое замѣчаніе сдѣлалъ г. Лесевичъ (Опытъ критическаго изслѣдованія основоначалъ позитивной философіи). Но, во-первыхъ, г. Лесевичъ говорилъ о „преобладаніи той или другой изъ этихъ точекъ зрѣнія при изученіи соціологіи или, какъ не совсѣмъ правильно принято у насъ говорить, субъективнаго и объективнаго метода“. А, во-вторыхъ, г. Лесевичъ не топчется на этомъ мѣстѣ, а подвергаетъ затѣмъ мои мысли о позитивной фи, лософій и соціологіи оцѣнкѣ по существу, безъ всякаго отношенія къ словамъ „методъ“ и „точка зрѣнія“. Я продолжаю находить термины „субъективный методъ“, „объективный методъ“ умѣстными и удобными, но собственно о словахъ, конечно, не сталъ бы спорить; все равно, какъ, напримѣръ, Спенсеръ, предлагая физіологамъ свой „соціологическій методъ“, безъ сомнѣнія, пожертвовалъ бы словомъ „методъ“ въ пользу какого-нибудь другаго — „пріемъ“, „точка зрѣнія“ и т. п.

Очень забавно, что мой оппонентъ, такъ рѣшительно отвергающій термины „субъективный методъ“, „объективный методъ“, тѣмъ не менѣе, implicite ихъ принимаетъ. И выходитъ изъ этого вотъ что. Я никогда не думалъ объ изгнаніи объективнаго изученія изъ соціологіи, я всегда утверждалъ только и теперь утверждаю, что въ соціологіи должно быть отведено извѣстное, весьма значительное мѣсто субъективному элементу. Какъ я это понималъ, мы сейчасъ увидимъ. Г. Слонимскій, между прочимъ, цитируетъ: „Исключительно-объективный методъ невозможенъ, какъ невозможна для человѣка безусловная справедливость, какъ невозможно чистое отъ всякихъ тенденцій искусство“. Это я говорю. Г. Слонимскій возражаетъ: Никто, разумѣется, и не гонится за этимъ недоступнымъ человѣку объективизмомъ, и спорить объ этомъ безполезно; но это еще не оправдываетъ сознательнаго устраненія объективности въ соціальныхъ изслѣдованіяхъ, какъ заключаетъ» г. Михайловскій". Если спросить г. Слонимскаго, гдѣ именно онъ нашелъ такое «заключеніе», то онъ очутится въ очень затруднительномъ положеніи, по той простой причинѣ, что нигдѣ и никогда я такого «заключенія» не дѣлалъ. Я говорилъ о необходимости сознательнаго примѣненія субъективнаго элемента (безсознательное присутствіе его въ огромномъ большинствѣ соціологическихъ работъ для меня несомнѣнно), но никогда не говорилъ о «сознательномъ устраненіи объективности». Эту штуку мы видѣли, впрочемъ, уже въ прошлый разъ: я говорилъ, что для изученія положенія ирландцевъ мило знать ариѳметику и географію (объективный элементъ), а Надо еще обладать извѣстною чуткостью, извѣстнымъ нравственнымъ складомъ (субъективный элементъ); а г. Слонимскій утверждаетъ, что я отрицаю ариѳметику и географію! Возьмемъ другую цитату: «Г. Михайловскій убѣжденъ, что „исключительно объективный методъ въ соціологіи невозможенъ и никогда никѣмъ не примѣняется“; и мы въ этомъ убѣждены, но не видимъ никакого разумнаго смысла въ исканіи такой исключительности, которая невозможная еще менѣе смысла имѣетъ дѣлаемое отсюда заключеніе, что нуженъ методъ противуположный, субъективный».

Отдохните на секунду, читатель, соберитесь съ силами и, вновь перечитавъ приведенныя строки, попробуйте разобраться въ этой, почти невѣроятной путаницѣ. Во-первыхъ, г. Слонимскій implicite признаетъ существованіе объективнаго метода и только протестуетъ противъ его исключительнаго примѣненія, соглашаясь въ этомъ отношеніи со мной («и мы въ этомъ убѣждены»); во-вторыхъ, если мы убѣждены въ одномъ и томъ же, такъ г. Слонимскому не о чемъ и спорить со мной по вопросу объ объективномъ методѣ, ибо я только и возстаю противъ «такой исключительности, которая невозможна»; въ-третьихъ, разъ признано существованіе объективнаго метода и разговоръ идетъ только о томъ, чтобы ограничить его исключительность, то логически невозможно найти это ограниченіе въ чемъ бы то ни было, кромѣ противуположнаго метода — субъективнаго; все равно, какъ море физически невозможно ограничить чѣмъ-нибудь, кромѣ суши, и наоборотъ.

Для разъясненія дѣла, столь удивительно запутаннаго г. Слонимскимъ, я долженъ теперь сдѣлать довольно большую выписку изъ третьяго тома моихъ сочиненій:

"…Субъективный путь изслѣдованія употребляется всѣми тамъ, гдѣ дѣло идетъ о мысляхъ и чувствахъ людей. Но характеръ научнаго метода онъ получаетъ тогда, когда примѣняется сознательно и систематически. Для этого, изслѣдователь долженъ не забивать свои симпатіи и антипатіи, какъ совѣтуютъ объективисты, сами не исполняя своего совѣта, а только выяснить ихъ; прямо заявить: вотъ тотъ родъ людей, которымъ я симпатизирую, въ положеніе которыхъ я мысленно переношусь, вотъ чьи чувства и мысли я способенъ представить себѣ въ формѣ своихъ собственныхъ чувствъ и мыслей; вотъ что для меня, кромѣ истины, желательно и вотъ что нежелательно…

"Какъ можетъ быть построена соціологія, если огромная доля ея истинъ по своей субъективности можетъ быть правомѣрно признана однимъ изслѣдователемъ и отвергнута другимъ? Затрудненія эти, однако, не такъ велики, какъ кажутся съ перваго взгляда. Они отчасти свойственны и другимъ наукамъ, но, главнымъ образомъ, составляютъ особенность соціологіи и показываютъ, что она должна по характеру своему значительно отличаться отъ наукъ естественныхъ. Вѣдь, и наши познанія о природѣ не всѣ одинаково всѣмъ доступны. Человѣкъ, не имѣющій достаточныхъ предварительныхъ свѣдѣній, не повѣритъ, что земля ходитъ около солнца. И такихъ людей много. Что нужно сдѣлать, чтобы всѣ люди имѣли одинаковыя понятія объ отношеніяхъ солнца и земли? Нужно ихъ всѣхъ учить. Субъективныя разногласія сообщеніемъ свѣдѣній не устраняются, потому что и порождаются они не различіемъ въ количествѣ знаній, а различіемъ симпатій и антипатій, различіемъ общественныхъ положеній, препятствующимъ людямъ представлять себѣ чужія мысли и чувства въ формѣ собственныхъ… Поэтому, одна изъ задачъ соціологіи состоитъ въ опредѣленіи условій, при которыхъ субъективныя разногласія исчезаютъ. Соціологія должна начать съ нѣкоторой утопіи. Я нарочно пишу это слово, которое могъ бы обойти, потому что лучше же я скажу его самъ въ томъ смыслѣ, какъ я его понимаю, чѣмъ дожидаться, чтобы кто-нибудь наклеилъ на мою мысль этотъ ярлыкъ по-своему. Всѣ утописты заблуждались, предполагая возможнымъ опредѣлить идеальное общество до мельчайшихъ подробностей, но самая задача — опредѣлить условія, при которыхъ изъ общественной жизни устраняется все, съ точки зрѣнія изслѣдователя нежелательное — самая эта задача вполнѣ научна. Трудности ея ничуть не больше другихъ затрудненій, встрѣчаемыхъ на своемъ пути наукою.

«И такъ, разногласіе субъективныхъ заключеній представляетъ, дѣйствительно, весьма важное неудобство. Неудобство это, однако, для соціологіи неизбѣжно, борьба съ нимъ лицомъ къ лицу, въ открытомъ полѣ, для науки невозможна. Не въ ея власти сообщить изслѣдователю тѣ или другія соціологическія понятія, такъ какъ они образуются всею его обстановкой. Она можетъ сообщать знанія, но вліять на измѣненіе понятій можетъ только косвенно и, вообще говоря, въ весьма слабой степени. Роль науки слишкомъ велика и почтенна, чтобы слѣдовало бояться указывать предѣлы ея компетенціи. Наука не властна надъ моимъ желудкомъ, не властна и надъ моею совѣстью… Но изъ этого не слѣдуетъ, что наука должна сидѣть сложа руки и отложить всякія попеченія объ устраненіи или хоть облегченіи такого важнаго неудобства, какъ разногласіе понятій о нравственномъ и безнравственномъ, справедливомъ и несправедливомъ, вообще желательномъ и нежелательномъ. Она должна сдѣлать въ этомъ направленіи то, что можетъ сдѣлать. А можетъ она вотъ что: признавъ желательнымъ устраненіе субъективныхъ разногласій, опредѣлить условія, при которыхъ оно можетъ произойти. Это изслѣдованіе обниметъ, конечно, и исторію возникновенія и развитія субъективныхъ разногласій, причемъ будетъ опираться и на данныя объективной науки — данныя низшихъ наукъ и факты историческіе и статистическіе. Но въ основѣ изслѣдованія будетъ лежать субъективное начало желательности и нежелательности, субъективное начало потребности… Такова одна изъ задачъ соціологіи. Но, вмѣстѣ съ тѣмъ, это задача типическая. Таковы всѣ общія задачи соціологіи. Призвавъ нѣчто желательнымъ или нежелательнымъ, соціологъ долженъ найти условія осуществленія этого желательнаго или устраненія нежелательнаго. Само собою разумѣется, что ничто, кромѣ неискренности или слабости мысли, не помѣшаетъ ему придти къ заключенію, что такія или такія то желанія не могутъ осуществиться вовсе, другія могутъ осуществиться только отчасти. Задачи соціологіи, такимъ образомъ, существенно отличаются отъ наукъ естественныхъ, въ которыхъ субъективное начало желательности остается на самомъ порогѣ изслѣдованія. Потребность познанія субъективна, какъ и всѣ потребности. Выборъ предмета изслѣдованія, выборъ предмета, на который устремляется жажда познанія натуралиста, всецѣло зависитъ отъ личныхъ качествъ изслѣдователя. Одинъ желаетъ изучать движенія планетъ, другой желаетъ перечислять виды клоповъ и проч. Но когда изслѣдованіе начато, натуралистъ не вводитъ въ него, — по крайней мѣрѣ, не долженъ вводить, — элементъ субъективный. Онъ можетъ сказать: я желаю перечислять виды клоповъ, но не можетъ сказать: я желаю, чтобы видовъ клоповъ было столько-то. Соціологъ, напротивъ, долженъ прямо сказать: я желаю познавать отношенія, существующія между обществомъ и его членами, но, кромѣ познанія, я желаю еще осуществленія такихъ-то и такихъ-то моихъ идеаловъ, посильное оправданіе которыхъ при семъ прилагаю. Собственно говоря, самая природа соціологическихъ изслѣдованій такова, что они и не могутъ производиться отличнымъ отъ указаннаго, путемъ. Дѣло только въ томъ, что въ настоящее время для большей части соціологовъ неясенъ весь процессъ ихъ собственныхъ изслѣдованій. Нѣкоторые моменты этого процесса остаются, такъ сказать, въ скрытомъ состояніи, что не мѣшаетъ имъ, однако, вліять на ходъ изслѣдованія. Все равно, какъ рѣка, которая течетъ иногда на нѣкоторомъ протяженіи подъ землей: ея на этомъ пространствѣ не видно, но тамъ и рыбы плаваютъ, и берега заносятся или отмываются, вообще происходятъ тѣ же явленія, что и въ поверхностной части русла. Конечно, не всегда процессъ изслѣдованія неясенъ самому соціологу: иногда нѣкоторые моменты процесса имъ по недобросовѣстности мысли просто скрадываются. Тутъ ужь ничего не подѣлаешь, тутъ наука опять безсильна для прямой борьбы; но она можетъ и должна открыть, что именно скрадено въ данномъ изслѣдованіи, каковы желанія, которыя не посмѣлъ или не съумѣлъ выразить соціологъ и которыя, однако, оставили свои слѣды на его работѣ. Само собою разумѣется, что если скрадены не только нѣкоторые моменты внутренняго процесса изслѣдованія, а и факты, то они должны быть тоже возстановлены. Благодаря подобнымъ скрадываніямъ и не систематическому, а случайному и тайному примѣненію субъективнаго метода, большинство соціологовъ выражаетъ программу своей науки совсѣмъ не такъ, какъ мы сейчасъ объ ней говорили… Существенная задача соціологіи состоитъ въ выясненіи общественныхъ условій, при которыхъ та или другая потребность человѣческой природы получаетъ удовлетвореніе».

Я писалъ это давно, но готовъ и сейчасъ подписаться подъ этими строками. Полемическій моментъ, можетъ быть, слишкомъ сильно подчеркнулъ здѣсь одинъ изъ типовъ соціологическихъ задачъ или одну ихъ сторону въ ущербъ другимъ. Но, во всякомъ случаѣ, несмотря на ясность и простоту моей постановки вопроса, — ясность и простоту, много облегчающія задачу критика, — г. Слонимскій даже и близко не подошелъ къ предмету, имъ якобы обсуждаемому. А въ новой, апрѣльской, статьѣ г. Слонимскаго я имѣлъ удовольствіе найти фактическое подтвержденіе нѣкоторыхъ положеній вышеприведенной выписки, — подтвержденіе тѣмъ болѣе блистательное, что г. Слонимскій хочетъ вовсе не подтверждать, а, напротивъ, опровергать.

Въ этой новой статьѣ г. Слонимскій бросаетъ еще нѣсколько не столь уже крикливыхъ, но весьма пренебрежительныхъ словъ по адресу моей теоріи прогресса, собственно за содержащуюся въ ней неосновательную «вѣру въ будущее». Основательна моя вѣра или неосновательна, объ этомъ мы поговоримъ потомъ, равно какъ и вообще о замѣчаніяхъ г. Слонимскаго на мою теорію прогресса. Теперь скажу только, что я дѣйствительно вѣрю въ будущее, и даже именно движимый этою вѣрой оставляю для предлагаемыхъ статей заглавіе Страшенъ сонъ, да милостивъ Богъ, первоначально выбранное спеціально въ виду внезапнаго нападенія г. Слонимскаго. Есть сны много пострашнѣе того, который нагналъ было на меня г. Слонимскій, Но и они, Богъ милостивъ, пройдутъ, наступитъ пробужденіе и все, подлежащее сраму, посрамится и воздастся коемуждо по дѣломъ его и по бездѣлью его…

Кромѣ меня, г. Слонимскій за ту же «вѣру въ будущее» порицаетъ г. Карѣева (Основные вопросы философіи исторіи). Окончательно формулируетъ строгій критикъ свое порицаніе такъ: «Вмѣсто того, чтобы изслѣдовать дѣйствительный ходъ историческаго развитія, опредѣлить въ немъ сравнительное значеніе элементовъ совершенствованія и упадка, и уже изъ этого разобраннаго матеріала извлечь выводы и уроки относительно будущаго, авторъ (г. Карѣевъ) поступаетъ какъ разъ наоборотъ: онъ начинаетъ съ формулировки своихъ собственныхъ требованій отъ человѣчества, доходитъ до изобрѣтенія идеальныхъ разумныхъ людей и кончаетъ смутнымъ предположеніемъ о какомъ-то „нормальномъ“ ходѣ исторіи, который явится результатомъ воздѣйствія будущихъ „нормальныхъ“ человѣческихъ существъ. Вмѣсто изученія и объясненія условій прогресса, намъ предлагается какая-то практическая „программа дальнѣйшаго прогресса“, отчасти совершенно фантастическая и безцѣльная. Программа подобнаго рода должна была бы слѣдовать за изученіемъ и анализомъ, въ видѣ практическихъ выводовъ, а не предшествовать въ видѣ заранѣе составленной теоріи».

Не считаю себя призваннымъ защищать г. Карѣева, но г. Слонимскій говоритъ почти то же самое, только менѣе выразительно, и обо мнѣ. И, повидимому, онъ съ своей точки зрѣнія имѣетъ полное право говорить именно это, въ судъ и осужденіе мнѣ. Въ самомъ дѣлѣ, на первый взглядъ г. Слонимскій предлагаетъ программу соціологическаго изслѣдованія, діаметрально противуположную той, которая выше извлечена изъ третьяго тома моихъ сочиненій. Г. Слонимскій находитъ, что «формулировку своихъ собственныхъ требованій отъ человѣчества» (въ другихъ мѣстахъ онъ называетъ это «личными пожеланіями», «идеалами философствующихъ писателей», «субъективными фантазіями» и т. п.) изслѣдователь долженъ дать или получить лишь въ донцѣ изслѣдованія. Я, напротивъ, утверждаю, что «соціологія должна начать съ нѣкоторой утопіи», и, употребляя это осмѣянное слово, иду, такимъ образомъ, На встрѣчу презрительнымъ наименованіямъ вродѣ «субъективныя фантазіи», «идеалы философствующихъ писателей» и проч. Очень, конечно, достойно вниманія, что, упрекая меня за это, г. Слонимскій не понимаетъ, что съ моей точки зрѣнія это вовсе не упрекъ. Онъ съ шумомъ ломится въ настежь отворенныя двери и восклицаетъ: посмотрите на этого человѣка, — онъ дѣлаетъ свои личные идеалы («утопію»!!!!) исходнымъ пунктомъ научнаго изслѣдованія! — Да, дѣлаю! Дѣлаю съ такою опредѣленностью и откровенностью, что, въ виду моего собственнаго сознанія, грозному обвинителю совсѣмъ не стоитъ тратить время, чернила и бумагу на указаніе факта преступленія, а надлежитъ потрудиться доказать, что это въ самомъ дѣлѣ преступленіе, что рекомендуемый мною методъ не годится. Этого то г. Слонимскій и не дѣлаетъ. Онъ думаетъ устрашить меня словомъ «субъективныя фантазіи», «личныя мечтанія», когда я даже слова «утопія» не боюсь. Но я иду еще дальше. Я утверждаю, что всѣ, приступающіе къ какому бы то ни было соціологическому изслѣдованію, по необходимости, но основнымъ свойствамъ человѣческой природы, употребляютъ субъективный методъ или, если угодно, стоятъ на субъективной точкѣ зрѣнія. Но многіе сами этого не замѣчаютъ и, полагая, что они находятся на холодныхъ вершинахъ безстрастнаго объективизма, обманываютъ себя самихъ или другихъ. Такъ какъ я, въ противность утвержденію г. Слонимскаго, никогда не отрицалъ ни ариѳметики, ни географіи, ни вообще объективнаго знанія, а, напротивъ, и посейчасъ рекомендую самому моему критику поучиться, такъ какъ я всегда утверждалъ только, что «исключительно-объективный методъ въ соціологіи невозможенъ», то вся моя поднятая нынѣ г. Слонимскимъ изъ подъ 15—20-ти лѣтней пыли полемика сводится собственно къ протесту противъ вольнаго или невольнаго, сознательнаго или безсознательнаго маскарада въ наукѣ. У всѣхъ, даже у г. Слонимскаго, есть свои идеалы или, если хотите браниться, свои «субъективныя фантазіи». Они могутъ быть очень мелки и плоски, но они есть, все равно, какъ щедринскій учитель каллиграфіи Линкинъ (въ Исторіи одною юрода) даже у лягушки нашелъ, душу, но только «видомъ малую и не безсмертную». Выясните же себѣ и другимъ эти субъективныя фантазіи. Я сказалъ и повторяю: «только благодаря не систематическому, а случайному и тайному примѣненію субъективнаго метода, большинство соціологовъ выражаетъ программу своей науки совсѣмъ не такъ, какъ мы о ней сейчасъ говорили». Вотъ, напримѣръ, г. Слонимскій ставитъ, повидимому, въ самый конецъ изслѣдованія то, что я ставлю въ самомъ его началѣ. Казалось бы, и найти нельзя двѣ программы, рѣзче одна отъ другой отличныя. А присмотритесь немножко ближе къ программѣ г. Слонимскаго. Поставленъ вопросъ о прогрессѣ или, скажемъ, во избѣжаніе недоразумѣній, вообще о соціальной динамикѣ. Для этого, учитъ г. Слонимскій, надо сначала «изслѣдовать дѣйствительный ходъ историческаго развитія, опредѣлить въ немъ сравнительное значеніе элементовъ совершенствованія и упадка, и уже изъ этого разобраннаго матеріала извлечь выводы и уроки относительнаго, будущаго»; «практическіе выводы», субъективная оцѣнка историческаго процесса съ перспективами въ сторону будущаго «должна слѣдовать за изученіемъ и анализомъ, а не предшествовать въ видѣ заранѣе составленной теоріи». Очень бы это хорошая программа изслѣдованія была, вполнѣ умѣренная и аккуратная, если бы не заключала въ себѣ почти комическаго внутренняго противорѣчія. Спрашивается, въ самомъ дѣлѣ, какъ возможно начать изслѣдованіе съ «опредѣленія сравнительнаго значенія элементовъ совершенствованія и упадка», если, въ то же время, воздерживаться отъ «заранѣе составленной теоріи»? Ясно, что, въ противность увѣренію г. Слонимскаго, изъ его собственной программы соціологическаго изслѣдованія вытекаетъ необходимость имѣть въ самомъ началѣ изслѣдованія какое-нибудь мѣрило, какое-нибудь оправданіе для сортировки историческаго матеріала по рубрикамъ совершенствованія и упадка, т.-е. какую-нибудь теорію. Каковъ же долженъ быть характеръ этой теоріи? Понятія совершенствованія и упадка чисто-субъективны, и два изслѣдователя, располагающіе совершенно одинаковыми знаніями и возможно равными умственными способностями, могутъ радикально расходиться въ оцѣнкѣ добра и зла, совершенствованія и упадка въ исторіи. Въ нѣкоторыхъ простыхъ и спеціальныхъ случаяхъ, допускающихъ обработку числомъ и мѣрой, можно, конечно, довольствоваться объективнымъ мѣриломъ. Такъ, напримѣръ, если рѣчь идетъ объ упадкѣ какой-нибудь отрасли промышленности въ данной странѣ, то цифра, выражающая сокращеніе производства, и будетъ достаточно яснымъ свидѣтельствомъ и мѣриломъ упадка. Но, уже при оцѣнкѣ экономическаго развитія вообще, такое объективное мѣрило окажется недостаточнымъ. Увеличеніе или уменьшеніе площади мелкаго или крупнаго землевладѣнія, той или другой формы его, размѣры эмиграціи или переселенія, переходъ земли изъ рукъ одного слоя населенія въ руки другаго, ростъ той или другой отрасли промышленности и проч., и проч., и проч., хотя и могутъ быть вполнѣ объективно дознаны и выражены точными цифрами, но, вмѣстѣ съ тѣмъ, могутъ быть зачислены какъ въ рубрику упадка, такъ и въ рубрику совершенствованія, сообразно субъективной точкѣ зрѣнія изслѣдователя. Мы, вѣдь, это на каждомъ шагу видимъ въ дѣйствительности. Тѣмъ паче не найдется рѣшающей объективной мѣрки для совершенствованія и упадка въ области соціальной динамики, куда, кромѣ движенія экономической жизни, входитъ и эволюція политическихъ формъ, и развитіе нравственныхъ идеаловъ, и умственное движеніе въ его религіозныхъ, философскихъ и научныхъ формахъ, и развитіе эстетическое. Правда, г. Слонимскій весьма смѣло напоминаетъ «принципъ, никѣмъ теперь не отрицаемый, о „наибольшемъ благосостояніи наибольшаго числа людей“ въ государствѣ, — принципъ, допускающій вполнѣ объективное примѣненіе, при помощи безстрастной науки чиселъ, статистики, не имѣющей въ себѣ уже абсолютно ничего субъективнаго». Однако, это смѣлое напоминаніе свидѣтельствуетъ только о томъ, что г. Слонимскій и не знаетъ, и не понимаетъ того, — о чемъ говоритъ. Во первыхъ, какъ я уже говорилъ въ прошлый разъ, мой критикъ жестоко ошибается, полагая, что принципъ наибольшаго благостоянія наибольшаго числа никѣмъ теперь не отрицается. Во-вторыхъ, принципъ благосостоянія, опять-таки, чисто-субъективенъ, и «безстрастная наука чиселъ, статистика», можетъ играть при примѣненіи его только подспорную, вспомогательную роль.

Въ III и V томахъ моихъ сочиненій (Записки профана, Теорія Дарвина и общественная наука) читатель найдетъ нѣкоторыя размышленія о двухъ критеріяхъ совершенствованія, а, слѣдовательно, и упадка органической жизни вообще, но вполнѣ приложимыхъ и къ жизни человѣка въ обществѣ. Первый критерій состоитъ въ степени приспособленія къ даннымъ условіямъ жизни, второй — въ степени сложности и разнородности функцій организма. Здѣсь я приведу только одинъ примѣръ. Нѣкоторые паразиты по образу своей жизни совершенно не нуждаются ни въ органахъ зрѣнія, ни въ органахъ движенія, которые и атрофируются процессомъ приспособленія къ условіямъ существованія. Это приспособленіе несомнѣнно полезное, оно обезпечиваетъ благосостояніе паразита; силу и матерію, освобожденныя отъ расхода на ненужные ему органы зрѣнія и движенія, паразитъ направляетъ къ цѣлямъ нужнымъ ему, — питанію и размноженію, — достигая въ этихъ направленіяхъ изумительныхъ результатовъ. Съ точки зрѣнія втораго изъ упомянутыхъ критеріевъ, степени сложности и разнородности функцій, это — яркій случай регресса, упадка. Съ точки же зрѣнія приспособленности это, напротивъ, совершенствованіе. Конечно, я взялъ очень рѣзкій примѣръ и едва ли кто-нибудь увидитъ совершенствованіе въ исторіи паразита. Однако, со стороны людей, исповѣдующихъ критерій приспособленности вообще, это будетъ только непослѣдовательно, а въ числѣ ихъ есть люди высокаго ума и обширныхъ знаній.

И такъ, прежде чѣмъ приступить къ изслѣдованію «дѣйствительнаго хода историческаго развитія», г. Слонимскій долженъ уже имѣть въ своемъ распоряженіи нѣкоторую теорію совершенствованія и упадка, нѣкоторую формулу желательнаго и нежелательнаго съ его, г. Слонимскаго, личной точки зрѣнія; а, вѣдь, это-то и есть «субъективная фантазія», если прибѣгать къ словамъ пренебрежительнымъ и уничижительнымъ. Я не говорю, чтобы субъективная фантазія г. Слонимскаго была очень грандіозна. Напротивъ, судя по его умѣренности и аккуратности, она будетъ, вѣроятно, «видомъ малая и не безсмертная», но она будетъ. Я не говорю также, что эта субъективная фантазія останется непремѣнно безъ всякаго измѣненія подъ вліяніемъ изученія объективныхъ фактовъ: горизонтъ желательнаго и нежелательнаго можетъ съузиться или расшириться, характеръ «субъективной фантазіи» измѣниться, но въ этомъ обновленномъ видѣ субъективная фантазія будетъ, все-таки, присутствовать и оказывать свое вліяніе на работу. Весь вопросъ въ тонъ, надо ли этотъ неизбѣжный субъективный Элементъ систематизировать и сознательно ввести въ процессъ изслѣдованія, (субъективный методъ), или же предоставить ему случайное, такъ сказать, подпольное, невѣдомое для самого изслѣдователя вліяніе и довольствоваться якобы безстрастнымъ и безпристрастнымъ изученіемъ фактовъ (объективный методъ). Переименовать эти два разные метода въ двѣ разныя точки зрѣнія — можно, но отъ этого ни малѣйше не измѣняется существо дѣ: ла. Существа же дѣла г. Слонимскій частью совсѣмъ не коснулся, частью не понялъ. Онъ даже какъ бы нарочно и систематически обходитъ тѣ мѣста моихъ писаній, въ которыхъ оспариваемыя имъ мнѣнія выражены съ особенною рѣзкостью и опредѣленностью и, слѣдовательно, наиболѣе удобны для критики.

Собственно о субъективномъ и объективномъ методѣ мнѣ пока сказать больше нечего, хотя боюсь, что, когда зайдетъ рѣчь о теоріи прогресса, придется вновь вернуться къ этому вопросу. Теперь же я хочу предложить читателю другое.,

Въ обвинительномъ актѣ г. Слонимскаго значится, между прочимъ, полная безсодержательность статьи Герои и толпа. Это одно изъ самыхъ прискорбныхъ для меня обвиненій. Вопросъ, формулированный уже въ самомъ заглавіи Герои и толпа, очень давно занимаетъ меня. Въ одной изъ самыхъ раннихъ моихъ статей (1369 г.), по поводу русскихъ уголовныхъ процессовъ (перепечатана въ первомъ томѣ сочиненій подъ заглавіемъ Преступленіе и наказаніе), уже есть слѣды интереса къ явленіямъ нравственной заразы и массовыхъ увлеченій примѣромъ. Въ 1879 г. русскій переводъ книги Уоллеса Естественный подборъ вызвалъ мою замѣтку Сила подраженія, которая въ переработанномъ видѣ вошла въ статью Герои и толпа. Затѣмъ слѣдовали Научныя письма, цѣликомъ посвященныя этому вопросу и «меланхолически» оборванныя закрытіемъ Отечественныхъ Записокъ. Оборванную такимъ образомъ нить я возобновилъ въ Сѣверномъ Вѣстникѣ въ статьѣ Патологическая магія. На этомъ пунктѣ яснѣе, можетъ быть, чѣмъ на какомъ бы то ни было другомъ, обнаруживается моя неаккуратность и неумѣренность. Заинтересовавшись вопросомъ первоначально чисто-теоретически, я былъ отвлеченъ отъ него другими дѣлами и затѣмъ вновь возвращался къ нему то движимый опять чисто-теоретическимъ интересомъ, то подъ впечатлѣніемъ житейскихъ явленій (напримѣръ, еврейскихъ погромовъ, нѣкоторыхъ чертъ общаго состоянія современнаго русскаго общества и проч.). Охотно признаю неудобство и естественные недостатки, подобной работы; но непереносно обидно было бы, все-таки, думать, что результатъ многолѣтней, хотя бы и прерывистой, работы мысли сводится къ тавтологіи: «подчиненіе объясняется подчиненіемъ», какъ утверждаетъ т. Слонимскій. Уповаю и въ этомъ случаѣ на свой девизъ — страшенъ сонъ, да милостивъ Богъ. Но если вообще г. Слонимскій склоненъ воздерживаться отъ доказательствъ и^; болѣе придерживается Ювеналовскаго sit pro ratione voluntas, то въ частности по отношенію къ Героямъ и толпѣ онъ поступаетъ даже съ экстренною безцеремонностью. Основныя положенія моей работы, не только не опровергнутыя, а даже не затронутыя критикомъ, мнѣ пришлосьбы просто перепечатать. Однако, это, по малой мѣрѣ, скучно какъ для меня, такъ и для читателей. Поэтому, въ дальнѣйшей бесѣдѣ съ г. Слонимскимъ или по поводу т. Слонимскаго, я употреблю вотъ какой пріемъ. Съ согласія редакціи Русской Мысли, любезно оказавшей мнѣ гостепріимство, я буду говорить о разныхъ явленіяхъ литературы и жизни, имѣя въ виду отнюдь не систематическую хронику той и другой, а только выясненіе нѣкоторыхъ пунктовъ, затронутыхъ т. Слонимскимъ, на новыхъ сюжетахъ, какіе окажутся подходящими. Это будутъ какъ бы новыя варіаціи на старыя темы. О г. Слонимскомъ мы временно даже совсѣмъ забудемъ, а припомнимъ его потомъ.

---

Недавно вышла въ русскомъ переводѣ книга Реньяра Умственныя эпидеміи (Les maladies épidémiques de l’esprit). Это — рядъ публичныхъ чтеній, послѣдовательно трактующихъ объ эпидеміяхъ XV, XVI и XVII вѣка (Демонизмъ или колдовство), XVIII в. (Сенъ-Медарскія явленія), XVIII и XIX в. (Сонъ и сомнамбулизмъ), XIX в. (Морфиноманія и эѳироманія, Манія величія) и, наконецъ, XX вѣка (Психозы будущаго). Къ книгѣ приложена еще статья г. Португалова, озаглавленная Повальныя чудачества.

Заглавія какъ самой книги, такъ и приложенной къ ней статьи не вполнѣ соотвѣтствуютъ ихъ содержанію. Статья г. Португалова, въ сущности, весьма мало занимается «повальными чудачествами» и представляетъ собою, главнымъ образомъ, полемику съ нѣкоторыми воззрѣніями графа Л. Толстаго. Полемика эта, защищая, вообще говоря, правое дѣло, заключаетъ, однако, въ себѣ какъ увидимъ ниже, нѣкоторыя странности. Что же касается книги Реньяра, то она лишь нѣсколькими словами касается общаго основанія трактуемыхъ ею явленій, — ихъ эпидемичности или заразительности, какъ особаго самостоятельнаго явленія, имѣющаго свои особыя причины и условія. Это отражается и на многихъ частностяхъ книги. Мѣстами съ невольною досадой видишь, что авторъ не достаточно глубоко вглядывается въ свой предметъ, что, впрочемъ, не мѣшаетъ книгѣ быть очень интересной, при чрезвычайно легкой, популярной формѣ изложенія.

Говоря о морфиноманіи, Реньяръ замѣчаетъ, что къ этой модной нынѣ болѣзни приходятъ двоякимъ путемъ. Для утоленія какого-нибудь временнаго недуга вродѣ зубной или головной боли или невралгіи, врачъ прописываетъ подкожное впрыскиваніе нѣсколькихъ гранъ морфія. Боли моментально утихаютъ, но на другой день возобновляются. Больной требуетъ новаго впрыскиванія, врачъ уступаетъ, и такъ постепенно укореняется привычка къ медленному самоотравленію морфіецъ, — привычка тѣмъ болѣе ужасная, что дозы яда приходится все усиливать, потому что первоначальная, малая доза уже Не утоляетъ боли. «Это, — говоритъ Реньяръ, — первый способъ превращенія въ морфиномана, это естественный и честный путь. Но есть и иной способъ: свѣтскій, привлекательный и изящный. Первые упомянутые нами морфиноманы — несчастные больные, имѣющіе въ виду облегченіе страданій; вторые же — утонченные люди, ищущіе въ наркотическихъ раздраженіяхъ ощущеній, которыя не могутъ болѣе доставляться имъ ихъ притупленными нервами и нѣсколько расшатаннымъ воображеніемъ. Изъ этой среды выходятъ настоящіе миссіонеры морфиноманіи. Извѣстно, что всѣ порочные люди любятъ плодить себѣ подобныхъ. Всѣхъ морфиномановъ характеризуетъ одна общая черта: они любятъ пропагандировать свой порокъ».

Вотъ и все, что мы находимъ у Реньяра о причинахъ морфиноманіи и ея распространенія. Затѣмъ слѣдуетъ уже описаніе самой болѣзни, очень живое и иллюстрированное многочисленными примѣрами. Замѣчанія нашего автора о причинахъ морфиноманіи очень справедливы, но, во-первыхъ, они могутъ быть сдѣланы совершенно независимо отъ вопроса о какихъ бы то ни было эпидеміяхъ: ни утрированная привычка къ морфію, какъ болеутоляющему средству, ни притупленность нервовъ, ищущихъ наркотическихъ раздраженій, ни, наконецъ, прямая пропаганда морфиномановъ, очевидно, не имѣютъ никакого отношенія къ тому, что можетъ быть названо умственною заразой или эпидеміей. Заразительность примѣра несомнѣнно играетъ важную роль въ распространеніи морфиноманіи, но Реньяръ даже не указалъ ея. Далѣе, приведенныя замѣчанія о причинахъ морфиноманіи, именно потому, что они очень справедливы, заслуживаютъ большаго вниманія, чѣмъ какое оказалъ имъ самъ авторъ. Можно бы было ждать и желать, чтобы авторъ подвергъ нѣкоторому анализу тѣ общественныя условія, которыя вызываютъ притупленность нервовъ, расшатанность воображенія, жажду наркотическихъ раздраженій вообще и морфиноманію въ частности.

Въ нѣкоторыхъ другихъ случаяхъ Реньяръ не. отказывается отъ подобнаго анализа. Таковы, напримѣръ, двѣ-три любопытныя страницы въ главѣ о маніи величія. Я позволю себѣ нѣсколько остановиться на нихъ.

«Въ настоящее время, — говоритъ Реньяръ, --въ литературѣ получилъ полное гражданство эпитетъ „лихорадочность“ въ примѣненіи къ нашей жизни; достигать успѣха, господствовать, быстро дѣлать карьеру — вотъ цѣль большинства людей послѣдней формаціи». Прежде не такъ стояли дѣла. Строгое разграниченіе сословій не позволяло мечтать о какихъ-нибудь быстрыхъ скачкахъ по лѣстницѣ успѣховъ и отличій. Честолюбіе, составляя удѣлъ немногихъ, въ большинствѣ было слабо развито, за очевидною невозможностью удовлетворенія. Теперь же, съ ослабленіемъ сословныхъ перегородокъ, всякому, по крайней мѣрѣ, въ принципѣ и въ мечтѣ, представляется возможность добиваться первыхъ мѣстъ и видныхъ положеній. Успѣхъ нѣсколькихъ богато одаренныхъ натуръ, пробившихся на верхъ, и случайныя удачи людей ничтожныхъ и бездарныхъ, такъ сказать, окрыляютъ и такихъ, которымъ во всѣхъ отношеніяхъ лучше было бы довольствоваться скромною долей и которые поэтому жестоко платятся за непосильныя для нихъ попытки протолкаться впередъ. Манія величія или горделивое помѣшательство является естественнымъ результатомъ такой непосильной работы мозга. Благодаря неопредѣленности границъ умственнаго здоровья и безумія, мы не можемъ составить себѣ ясное представленіе о количествѣ жертвъ маніи величія. Напримѣръ, въ такъ называемомъ свѣтскомъ обществѣ «нерѣдко любовь къ шику есть ничто иное, какъ самая слабая форма горделиваго помѣшательства». Къ этому прибавляется еще совершенно незнакомая нашимъ предкамъ страстная жажда наслажденій. Господствовавшая въ доброе старое время и доходившая даже до скупости бережливость нынѣ все болѣе слабѣетъ, и деньги пріобрѣтаются исключительно затѣмъ, чтобы немедленно купить на нихъ какъ можно больше наслажденій; Я «не врагъ прогресса, — говоритъ Реньяръ, — я признаю, что роль цивилизаціи въ исторіи была двояка. Несомнѣнно, что открывъ новыя, средства для удовлетворенія человѣческихъ потребностей, она, вмѣстѣ съ тѣмъ, породила и цѣлый рядъ новыхъ, вслѣдствіе чего развила уже не борьбу за существованіе, какъ у первобытныхъ народовъ, а борьбу за наслажденіе. Дѣловая лихорадка, внезапное наростаніе и исчезновеніе крупныхъ состояній произвели нѣчто вродѣ умственнаго кипѣнія или жизни, протекающей подъ высокимъ давленіемъ и летящей на всѣхъ парахъ, Вслѣдствіе чего слабые должны гибнуть съ большею легкостью, чѣмъ въ прежнія времена. Но рядомъ съ этимъ цивилизація дѣйствуетъ и въ обратную сторону, смягчая и парализуя многія изъ общественныхъ золъ. Паршашгь, мнѣ кажется, разрѣшилъ этотъ споръ слѣдующею формулой: „успѣхи цивилизаціи имѣютъ сложное вліяніе на число сумасшедшихъ, которое они стремятся увеличить однѣми своими сторонами и сократить — другими“. Гдѣ остановится антагонизмъ между двумя противоположными ея вліяніями? на какой сторонѣ окажется окончательный перевѣсъ? На это отвѣтить только будущее нашимъ болѣе или менѣе отдаленнымъ потомкамъ».

Нельзя, конечно, сказать, чтобъ это былъ обстоятельный очеркъ условій современной общественности, способствующихъ распространенію душевныхъ болѣзней вообще и маніи величія въ частности. Но отъ популярной лекціи спеціалиста-физіолога, пожалуй, большаго и требовать мудрено. Въ послѣдней главѣ «Психозы будущаго Реньяръ нѣсколько пополняетъ свой очеркъ современныхъ общественныхъ условій, хотя страницы эти, какъ увидимъ въ свое время, отнюдь не служатъ украшеніемъ его книгѣ. Какъ бы, однако, хорошо или Дурно ни справился лично Реньяръ съ этою стороной дѣла, нельзя не признать, что въ принципѣ физіологу есть что сказать по многимъ вопросамъ общественной жизни. Правда, было сдѣлано не мало ошибокъ на попыткахъ сблизить знаніе физической природы человѣка съ знаніемъ его общественной жизни, но эти ошибки ничего не говорятъ противъ самаго принципа сближенія.

Между прочимъ, и въ книгѣ Реньяра затронутъ одинъ историческій вопросъ, на который новѣйшія изслѣдованія по невропатологіи бросаютъ очень яркій свѣтъ. Это — вопросъ о средневѣковой демонопатіи, о „демонизмѣ или колдовствѣ“ XV—XVII вѣка. Тысячи людей подвергались невѣроятно жестокой пыткѣ и потомъ сожигались въ качествѣ вѣдуновъ и вѣдьмъ, сознавшихся или не сознавшихся въ общеніи съ дьяволомъ, въ участіи въ знаменитыхъ шабашахъ, въ порчѣ людей, животныхъ, жатвы и т. д. То былъ поистинѣ „страшный сонъ“. Вамъ нѣтъ надобности припоминать всѣ фактическія подробности этой отвратительной и ужасной умственной эпидеміи, тѣмъ болѣе, что читатель найдетъ ихъ въ достаточномъ количествѣ въ книгѣ Реньяра. Что это была настоящая эпидемія, въ этомъ никто не сомнѣвается, но ей истинныя причины и условія составляютъ и до сихъ поръ предметъ нескончаемыхъ споровъ.

Одинъ изъ обстоятельнѣйшихъ историковъ этихъ ужасовъ, Зольданъ, утверждаетъ, что эпидемически распространялось, собственно говоря, преслѣдованіе демонизма или колдовства, а не самое колдовство (Soldan-Heppe: „Geschichte der Hexenprozesse“. 1880). Съ этой точки зрѣнія, въ огромномъ большинствѣ случаевъ, показанія вѣдьмъ насчетъ ихъ сношеній съ дьяволомъ просто вымучивались у нихъ страшными пытками; вѣдьмы и колдуны были совсѣмъ обыкновенные, нормальные люди, а жертвами эпидеміи оказываются ихъ палачи и судьи. Такимъ образомъ, отрицается не только реальность шабаша или попытокъ завязать сношенія съ дьяволомъ, отрицаются и галлюцинаціи и вообще непорядокъ въ головахъ несчастныхъ вѣдьмъ (Сольданъ и его продолжатель Геппе допускаютъ нѣкоторыя исключенія, но полагаютъ, что они были совершенно случайны и количественно ничтожны). Прямую противуположпость этому воззрѣнію составляетъ мнѣніе Мишле, изложенное имъ частью въ Histoire de France, а затѣмъ въ спеціально посвященной этому вопросу книжкѣ La sorcière. Мишле увѣренъ въ реальности шабашей вѣдьмъ и даже пытается съ нѣкоторою хронологическою приблизительностью опредѣлить постепенный ходъ ихъ развитія. Дѣло началось съ невинныхъ „сабазій“, небольшихъ народныхъ праздниковъ, доставшихся христіанской Европѣ по прямому наслѣдству отъ языческой древности, чтившей на этихъ праздникахъ Вакха-Сабазія (любопытно, что Вакху-Сабазію былъ посвященъ козелъ, въ видѣ козла же предсѣдательствовалъ обыкновенно на шабашахъ дьяволъ). Языческіе боги отнюдь не умерли вмѣстѣ съ оффиціальнымъ водвореніемъ христіанства въ Европѣ. Они стали только, какъ это всегда бываетъ въ подобныхъ случаяхъ, богами побѣжденныхъ, слабыхъ, рабовъ,.причемъ и побѣдители торжествующіе, обыкновенно, не отрицаютъ сверхъестественнаго могущества этихъ падшихъ боговъ, а лишь понижаютъ ихъ достоинство или превращаютъ въ злыхъ боговъ. Этотъ процессъ ассимиляціи двухъ враждебно-сталкивающихся религій отмѣченъ уже давно и новѣйшіе изслѣдователи въ изобиліи приводятъ соотвѣтствующіе факты изъ жизни всѣхъ народовъ всѣхъ временъ. Между прочимъ, этого рода факты представляетъ и русская исторія. Великое дѣло введенія христіанства въ Россіи, девятисотлѣтіе котораго мы недавно праздновали, отнюдь не съ разу стало общимъ, всероссійскимъ дѣломъ. Напротивъ, русскіе князья и православная церковь долго, цѣлые вѣка боролись съ язычествомъ, а затѣмъ съ „двоевѣріемъ“, которое, на ряду съ хрістіанскою религіей и въ разнообразныхъ странныхъ сочетаніяхъ съ ней, чтило языческихъ боговъ. Еще въ XVI вѣкѣ Стоглавъ обличаетъ какія-то языческія, „бѣсовскія“ игрища и сборища, происходившія подъ христіанскіе праздники и, такъ сказать, подъ флагомъ ихъ. Если бы Мишле зналъ объ этихъ тайныхъ и преслѣдуемыхъ сборищахъ, на которыхъ, по словамъ обличителей, совершались всякія безобразія, то, конечно, еще больше утвердился бы въ своей мысли о реальности шабашей вѣдьмъ въ Европѣ. Онъ сказалъ бы только, что въ Европѣ ходъ „двоевѣрія“ былъ рѣзче, ярче и, вмѣстѣ съ тѣмъ, мрачнѣе, чѣмъ у насъ. По его мнѣнію, средневѣковый рабъ можетъ быть названъ „ночнымъ животнымъ“, которое лишь по ночамъ могло жить настояще для себя и на всей своей вольной волѣ. Отсюда эти ночныя сборища, гдѣ чтились старые, языческіе боги. Примѣрно до 1100—1200 годовъ эти сборища и игрища не имѣли особенно мрачнаго или угрожающаго характера. Но, по мѣрѣ того, какъ надъ народною жизнью сгущался мракъ всяческаго гнета, народъ все больше прилѣплялся къ остаткамъ старины и ночныя таинства становятся, вмѣстѣ съ тѣмъ, мрачнѣе и грознѣе; здѣсь народъ находитъ и свое веселье, принимавшее иногда, благодаря покрову ночи и тайны, безобразныя формы, и своихъ полузабытыхъ, помраченныхъ боговъ. Свѣтскія власти и католическая церковь всѣми возможными средствами преслѣдовали эти игрища и сборища, по вполнѣ раздѣляли лежавшее въ основаніи ихъ „двоевѣріе“. Они не отрицали могущества языческихъ боговъ, а только обращали ихъ въ сатану и демоновъ, а ихъ служителей въ колдуновъ и вѣдьмъ. За совершенно ничтожными исключеніями, борьба происходила на этой, общей обѣимъ сторонамъ, почвѣ двоевѣрія. И, наконецъ, народъ бросился въ объятія сатаны и демоновъ. Въ XII вѣкѣ тайныя ночныя сборища окончательно сложились въ форму шабаша съ „черною массой“, съ формальнымъ отреченіемъ отъ христіанскаго Бога и столь же формальнымъ признаніемъ дьявола верховнымъ владыкой. Женщины-вѣдьмы преобладаютъ на шабашѣ въ качествѣ, во-первыхъ, натуръ болѣе нервныхъ, а, во-вторыхъ, въ качествѣ спеціальныхъ охранительницъ разныхъ сохранившихся отъ древности „магическихъ“ секретовъ вродѣ употребленія наркотическихъ веществъ. Но и мужчины имѣли свое мѣсто въ этомъ явленіи, какъ на самомъ шабашѣ, такъ и внѣ его. Мишле полагаетъ, что на шабашахъ должны были происходить совѣщанія и приготовленія къ возстаніямъ, разрѣшившіяся жакеріей во Франціи и крестьянскою войной въ Германіи. На сближеніи жакеріи съ „черною мессой“ Мишле особенно настаиваетъ, хотя и не приводитъ въ подтвержденіе своей мысли никакихъ фактовъ. Ихъ, мнѣ кажется, не трудно было бы найти. Напомню только характеристику „черной женщины“ или „черной гофманши“, сдѣланную Циммерманомъ въ Исторіи крестьянской войны въ Германіи (II, 196). Эта предводительница одной изъ крестьянскихъ бандъ была, вмѣстѣ съ тѣмъ, и колдуньей, и пророчицей.

И такъ, вотъ два совершенно противуположныя мнѣнія о шабашахъ — Зольдана и Мишле. Мишле мало кого убѣдилъ своею интересною, но мало доказательною книгой. Авторъ новѣйшей, еще не оконченной исторіи нѣмецкой реформаціи, Бецольдъ (въ Allgemeine Geschichte, издаваемой Онкеномъ), очевидно, намекая на Мишле, говоритъ: „Въ настоящее впемя, на ряду съ другими мрачными и отвратительными историческими явленіями, пытались косвенно оправдать и преслѣдователей вѣдьмъ и признать вѣдовство чѣмъ-то вродѣ анти-христіанской религіи, дѣйствительно существовавшею формой отрицанія Бога. Можно согласиться, что въ нѣкоторыхъ случаяхъ обвиняемые въ колдовствѣ искренно считали себя слугами дьявола и обладателями магическихъ силъ; очень вѣроятно, что такіе люди стояли внѣ церкви и жили исключительно своими фантазіями. Кромѣ того, у женщинъ, составлявшихъ наибольшій контингентъ подсудимыхъ, иногда, повидимому, играло роль употребленіе наркотиковъ, вызывавшее ощущеніе полета и т. п. Эти и тому подобные факты могли иногда служить исходными точками для процессовъ вѣдьмъ, но страшные размѣры, которые приняло это явленіе, объясняются только пытками и затѣмъ раздраженною фантазіей“.

Еще раньше Мишле нѣкоторые вполнѣ трезвомыслящіе писатели считали шабаши вѣдьмъ отнюдь не исключительными продуктами фантазіи и пытокъ. Изъ писателей этихъ особенно любопытенъ Сальвертъ, авторъ книги Des sciences occultes ou essai sur la magie, les prodiges et lès miracles. Сальвертъ полагаетъ, однако, что къ XIV вѣку эти ночныя сборища почитателей старыхъ языческихъ боговъ уже прекратились и стали дѣломъ преданія и фантазіи. Съ этихъ примѣрно поръ вѣдьмы, колдуны и т. п. разсыпались, дезорганизовались, въ-одиночку совершая свои магическія дѣйствія. Въ началѣ же среднихъ вѣковъ существовали настоящія, организованныя тайныя общества, преимущественно изъ представителей низшихъ классовъ, сохранявшія культъ языческихъ боговъ и вмѣстѣ тѣ магическіе секреты, которые были принесены въ Европу съ дальняго Востока. Въ числѣ этихъ секретовъ Сальвертъ обращаетъ особенное вниманіе на анестезирующія вещества, благодаря которымъ средневѣковые вѣдуны и вѣдьмы спокойно переносили жесточайшія пытки.

Мнѣ пришлось однажды (въ статьѣ Патологическая магія) довольно подробно говорить о замѣчательной книгѣ Сальверта и, между прочимъ, отмѣтить ея устарѣлость, главнымъ образомъ, въ томъ отношеніи, что въ ней совсѣмъ не приняты во вниманіе тѣ стороны разныхъ prodiges jet miracles, которыя находятся въ связи съ явленіями невропатическими. Въ частности это отразилось и на объясненіи анэстезіи вѣдьмъ и колдуновъ. Что какія-то анестезирующія вещества пускались ими въ ходъ, это, кажется, несомнѣнно; но мы теперь можемъ наблюдать факты, совершенна тождественные съ нечувствительностью средневѣковыхъ вѣдьмъ, въ психіатрическихъ больницахъ и на гипнотическихъ сеансахъ безъ употребленія какихъ бы то ни было наркотиковъ. На эту сторону дѣла обращаетъ, между прочимъ, вниманіе и Реньяръ. Извѣстно, что сверхъ разнообразныхъ мучительнѣйшихъ пытокъ, которымъ подвергались средневѣковыя вѣдьмы съ цѣлью добиться отъ нихъ сознанія въ ихъ преступленіяхъ, онѣ должны были проходить еще одинъ спеціальный искусъ: тѣло вѣдьмы кололи въ разныхъ мѣстахъ и направленіяхъ, иглой или кинжаломъ, дабы разыскать sigillum diaboli, „печать дьявола“, то-есть то мѣсто, которое дьяволъ, въ ознаменованіе своей власти и покровительства, дѣлалъ нечувствительнымъ. Вѣдьмы часто все это переносили, не выказывая никакихъ признаковъ боли, и печать дьявола оказывалась налицо, ибо не только проколы иглой или ножомъ не чувствовались, но иногда не выступало и крови въ соотвѣтствующихъ мѣстахъ. То же самое мы можемъ теперь наблюдать у истеро-эпилектиковъ и гипнотизированныхъ субъектовъ. Такимъ образомъ, нѣкоторыя удивительныя явленія средневѣковой жизни объясняются очень просто: колдуны, вѣдьмы, одержимые были просто галлюцинанты и мономаны, страдавшіе истеріей, которымъ общіе предразсудки вѣка подсказывали характеръ галлюцинацій, а болѣзненное состояніе додѣлывало остальное. Но это можетъ показаться уже слишкомъ простымъ, и, во всякомъ случаѣ, можетъ явиться вопросъ о причинахъ и условіяхъ такого огромнаго числа больныхъ одною и тою же формой нервнаго разстройства. Къ сожалѣнію, Реньяръ очень скуденъ по этой части. Едва ли не все, что онъ желалъ по этому поводу сказать, исчерпывается слѣдующими словами: „Мишле гдѣ-то говоритъ, что колдуньи были порожденіемъ отчаянія. Источниками этой формы сумасшествія дѣйствительно была бѣдность, страданія или горе, подобно тому, какъ и нынѣ указанные нами факторы часто вызываютъ меланхолическій или горделивый бредъ; форма помѣшательства была иная, вслѣдствіе различія въ нравахъ эпохи, но результатъ былъ одинаковъ“. Къ этому можно, пожалуй, прибавить нѣсколько замѣчаній предисловія о „соціальномъ мимицизмѣ“, то-есть о массовыхъ увлеченіяхъ яркимъ примѣромъ. Но замѣчанія эти крайне поверхностны и ничѣмъ не оправданы въ текстѣ. Любопытно, между прочимъ, что, натолкнувшись на Мишле, который „гдѣ то говоритъ“ о причинахъ демонопатіи, Реньяръ такъ и ограничивается этимъ — „гдѣ-тоговоритъ“, а о предполагаемой реальности шабаша даже не упомйнаетъ.

Обстоятельнѣе поступилъ собратъ Реньяра по спеціальности, III. Рише, въ своей извѣстной книгѣ L’homme et l’intelligence (р. 310—314). Назвавъ Мишле „болѣе поэтомъ, чѣмъ историкомъ“, и отмѣтивъ его „поэтическое и неумѣренное воображеніе“, Рише не рѣшается, однако, отрицать дѣйствительность шабаша. Главный пунктъ его сомнѣній состоитъ въ томъ, что всѣ свѣдѣнія, какія имѣются о шабашахъ, основаны на показаніяхъ самихъ вѣдьмъ и колдуновъ, каковыя показанія, будучи вымучены пыткой или составляя плодъ галлюцинацій, не заслуживаютъ довѣрія. Правда, замѣчаетъ Рише, ловили иногда по утрамъ в’р поляхъ обнаженныхъ людей, якобы возвращающихся съ шабаша, но это могли быть просто сумасшедшіе или страдающіе истеріей. Сборища же въ нѣсколько тысячъ человѣкъ, о которыхъ разсказываютъ со словъ самихъ вѣдьмъ, никогда не были накрываемы на мѣстѣ, хотя они должны бы быть достаточно шумны и вообще замѣтны для бдительности властей. Соображенія свои Рише заключаетъ слѣдующими словами: „Существовалъ ли шабашъ, или это была галлюцинація, повторявшаяся сто тысячъ разъ, — это остается вопросомъ. Дѣло историковъ разрѣшить его, и, повидимому, до сихъ поръ еще нѣтъ достаточныхъ доказательствъ ни противъ реальности шабаша, ни за нее“.

На сомнѣнія Рише по поводу неизбѣжной шумности и замѣтности шабашей можно бы было возразить, что по бдительности и средствамъ теперешней сыскной полиціи нельзя судить о положеніи средневѣковыхъ властей въ дѣлѣ сыска и слѣдствія. Притомъ же, болѣе тщательный пересмотръ процессовъ вѣдьмъ натолкнулъ бы, можетъ быть, и на факты, неизвѣстность которыхъ смущаетъ Ш. Рише. Рёссъ, изслѣдовавшій спеціально эльзасскіе процесссы вѣдьмъ (La sorcellerie au seizième et au diаseptième siècle particulièrment en Alsace. P., 1872), говоритъ: „Кажется, судя по изложенію французскихъ писателей, во Франціи, въ особенности въ странѣ басковъ, въ началѣ XVII вѣка очень часто происходили сборища мужчинъ и женщинъ, болѣе или менѣе колдуновъ и колдуній, которыя, справляли ночныя празднества въ пустынныхъ ландахъ и предавались тамъ разнымъ необузданностямъ“. Одинъ французскій писатель, болѣе поэтъ, чѣмъ историкъ, Мишле, во многихъ главахъ своей Histoire de France и позже въ спеціальной книгѣ — La sorcière, посвятилъ блестящія страницы этому „возобновленію языческой оргіи народомъ рабовъ“… Алцасскіе шабаши не представляютъ нашему уму такой живой картины, какая рисуется разсказами Пьера де-Лайкра и другихъ современниковъ, цитируемыхъ авторомъ La sorcière. Было бы, однако, слишкомъ смѣло совершенно отрицать существованіе подобныхъ сборищъ въ нашей провинціи. Возможно, что подобныя ночныя собранія, только въ меньшихъ размѣрахъ, были и у насъ. Почему бы и нашимъ несчастнымъ крестьянамъ XVI и XVII вѣковъ не собираться гдѣ нибудь въ долинѣ или на какой-нибудь изъ вогезскихъ вершинъ, чтобы отдохнуть на нѣсколько часовъ отъ тяготѣвшаго на ихъ плечахъ невыносимаго ига и, вдали отъ глазъ священника и судьи, ухватить минуты дикаго и шумнаго веселья, топя свое горе въ оргіи и чувственныхъ удовольствіяхъ? Подробности нѣкоторыхъ свидѣтельствъ заставляютъ думать, что далеко не все въ шабашахъ было дѣломъ иллюзіи». Такъ, напримѣръ, въ протоколахъ одного изъ эльзасскихъ процессовъ 1582 г. значится, что на одной возвышенности близъ Монбельяра были найдены три пиршественные стола, уставленные посудой на 2,500 экю. Посуда оказалась принадлежащею разнымъ лицамъ, а самое пиршество было шабашомъ. Рёссъ приводитъ только одинъ этотъ фактъ въ подтвержденіе своей мысли, но оговаривается, что указываетъ на него, лишь какъ на особенно его поразившій.

Наконецъ, надо еще имѣть въ виду тѣ совершенно независимые отъ шабашей, странные, шутовскіе средневѣковые праздники, на которыхъ побѣжденное язычество открыто подвергало христіанскіе обряды униженію и осмѣянію. Таковъ, напримѣръ, «праздникъ дураковъ», мѣтко названный однимъ историкомъ «христіанизированными сатурналіями». Праздникъ этотъ совпадалъ по времени съ римскими сатурналіями; на немъ съ разными шутовскими церемоніями избирался папа, оскорбительно пародировалось христіанское богослуженіе, --конечно, безъ того мрачнаго и грознаго оттѣнка, который характиризовалъ «черную массу» шабашей, а, напротивъ, чрезвычайно весело; совершались всякія безчинства, въ своемъ родѣ не уступавшія разнузданности шабашей. Этотъ и подобные ему праздники («праздникъ осла», «risus paschalis»), не имѣя никакого прямаго отношенія къ предсѣдателю шабаша — дьяволу, тѣмъ не менѣе, въ глазахъ истинныхъ христіанъ должны были быть чѣмъ-то дьявольскимъ, бѣсовскимъ, и способствовать съ своей стороны выработкѣ демономаніи.

«Что онъ Гекубѣ, что она ему»? Страшный сонъ процессовъ вѣдьмъ миновалъ: костры погасли, зубцы и лезвія пыточныхъ орудій заржавѣли, страдальцы давно отстрадали, и давно въ поминѣ нѣтъ даже того лопуха, который выросъ изъ ихъ истерзанныхъ тѣлъ. Что до всего этого намъ, живущимъ въ просвѣщенное и гуманное время, предъявляющее нашему уму и дѣятельности новыя задачи? Кругомъ насъ кипитъ своя, нынѣшная наша собственная жизнь, которой мы и должны посвятить свое вниманіе.

Подобныя замѣчанія дѣлаются иногда по лицемѣрію, иногда по наивности, и тотъ самый человѣкъ, который фыркаетъ въ этомъ смыслѣ на шабаши и процессы вѣдьмъ, можетъ, въ то же время, съ головой погрузиться въ темы не менѣе отдаленныя отъ кипѣнія современной жизни, но почему нибудь ему полюбившіяся. И потомъ я, признаюсь, не вижу, чтобы наша современная жизнь въ самомъ дѣлѣ, кипѣла. Мнѣ кажется, надъ нами поистинѣ не каплетъ. А, главное, даже съ точки зрѣнія интересовъ сей минуты, дѣло часто совсѣмъ не въ томъ, о чемъ говорить и думать, а какъ относиться къ предмету разговора. Можно разсуждать буквально о сей минутѣ и, въ то же время, по неизящному, но мѣткому выраженію Гоголя, смотрѣть на жизнь, «ковыряя въ носу». И можно, наоборотъ, ну, хоть какія-нибудь ассирійскія древности трактовать такъ, чтобы въ изученіи ихъ отразился лучъ живой и дѣйственной мысли. Я, конечно, не думаю о спеціальномъ изслѣдованіи шабашей и только прикоснулся къ огромной литературѣ этого нерѣшеннаго вопроса, выбравъ лишь наиболѣе типическія мнѣнія людей, имъ занимавшихся. А затѣмъ, для меня интересны тѣ выводы, которые могутъ быть отсюда сдѣланы для освѣщенія вопроса о нравственной заразѣ, о безсознательномъ подражаніи, и повиновеніи, о герояхъ и толпѣ.

И такъ, Реньяръ далеко не полно изобразилъ умственную эпидемію демонизма. Можно думать, что, по крайней мѣрѣ, въ извѣстный періодъ средневѣковья, въ Европѣ, дѣйствительно, происходили шабаши вѣдьмъ и вѣдуновъ. Это были тайныя, ночныя сборища преимущественно простолюдиновъ, еще болѣе или менѣе погруженныхъ въ языческія вѣрованія. Первоначально тутъ чествовались побѣжденные, падшіе боги, и самый культъ ихъ, можетъ быть, уже допускалъ или даже требовалъ нѣкоторой разнузданности. Затѣмъ, разнузданность эта получила еще санкцію въ качествѣ протеста противъ христіанскаго аскетическаго идеала, который всячески осмѣивался и унимался, какъ торжествующій врагъ. Съ этою религіозною враждой ассоціировалась и вражда политическая, вражда рабовъ противъ господъ. При томъ чрезвычайномъ возбужденіи, которое должно было господствовать на подобныхъ сборищахъ, совершенно естественны разныя невропатическія явленія, распространявшіяся тутъ же, на мѣстѣ, путемъ безсознательнаго подражанія. А, кромѣ того, они, эти невропатическія явленія, могли вызываться и искусственно, намѣренно, во первыхъ, при помощи наркотиковъ, а, во-вторыхъ, при помощи тѣхъ пріемовъ, которые нынѣ употребляются гипнотизерами или магнетизерами и которые, несомнѣнно, были извѣстны еще въ глубокой древности разнымъ жрецамъ и магамъ. Именно эти жрецы и маги, служители падшихъ языческихъ боговъ, должны были хранить и изъ рода въ родъ передавать разные магическіе секреты, которые и сосредоточивались, слѣдовательно, въ кругу избранныхъ вѣрующихъ. Мы знаемъ теперь эти секреты; знаемъ, какъ легко вызвать полную или мѣстную анзстезію у истеро-эпилептиковъ или гипнотиковъ, и можно, поэтому, думать, что вѣдьмы, дѣйствительно, получали на шабашѣ своего рода «печать дьявола». Знаемъ, что нѣтъ ничего легче, какъ заставить гипнотика галлюцинировать на любую тему, и можемъ во всякое время наблюдать если не настоящихъ «оборотней», то, во-первыхъ, людей, воображающихъ себя оборотнями — волками, тиграми, зайцами, а, во-вторыхъ, людей, способныхъ принять за такого оборотня любаго изъ присутствующихъ. Съ этому могли присоединяться и болѣе простые пути воздѣйствія на участниковъ шабаша. Такъ, напримѣръ, бывавшіе на шабашахъ почти единогласно показывали на допросахъ, что дьяволъ предсѣдательствовалъ въ образѣ козла. Козелъ же былъ посвященъ нѣкоторымъ языческимъ божествамъ, культъ которыхъ перешёлъ въ Европу и, сравнительно, долго удержался (Вакхъ-Сабазій, Панъ), и можно думать; что предсѣдатель или верховный жрецъ шабаша наряжался въ настоящую козлиную шкуру и соотвѣтственную маску; подобные маскарады практиковались во многихъ древнихъ культахъ. Затѣмъ, около этого реальнаго зерна разсказовъ о шабашахъ располагается вліяніе пытокъ и казней въ связи съ распаленнымъ воображеніемъ тоскующаго средневѣковаго человѣка. Давно извѣстно, что казни развѣ только иногда и временно задерживаютъ преступленія, а, вообще говоря, создаютъ только героевъ, за которыми слѣдуетъ толпа подражателей. Объ этомъ говорено много, и я только въ качествѣ новинки рекомендую вниманію читателей недавно вышедшую, посвященную этому предмету книгу Обри (Aubry) La contagion du meurtre. Торжественно обставленныя, ужасающія казни вѣдьмъ и вѣдуновъ вызывали во многихъ зрителяхъ страстное желаніе побывать на этомъ таинственномъ шабашѣ и многимъ, подъ вліяніемъ этого желанія, казалось, что они, дѣйствительно, побывали тамъ, и они лгали на себя. Средневѣковый человѣкъ былъ въ особенности, исключительно, склоненъ къ безсознательному подражанію.

Вотъ къ чему, въ общихъ чертахъ, сводятся мнѣнія людей, признающихъ реальность шабаша, но отправляющихся отъ разныхъ исходныхъ точекъ. И въ этой общей картинѣ нѣтъ ничего невѣроятнаго, если бы даже та или другая подробность ея оказалась невыдерживающею критики. Спрашивается, что можетъ быть извлечено изъ нея въ интересахъ вопроса о герояхъ и толпѣ? Очень многое, если только мы примемъ во вниманіе сопредѣльные факты.

Г. Слонимскій со свойственною ему рѣшительностью утверждаетъ, что въ статьѣ Герои и толпа «о толпѣ и герояхъ говорится мало и сбивчиво; за то подробно разсказывается о насѣкомыхъ, усвоивающихъ себѣ цвѣтъ окружающей обстановки изъ подражанія, о „бабочкахъ геликонидахъ“ и подражающихъ имъ „лепталисахъ“, о подражательныхъ страданіяхъ Луизы Лато, объ эпидеміяхъ самоубійствъ, объ исторіи цеховъ въ средніе вѣка и о многихъ другихъ поучительныхъ вещахъ, собранныхъ вмѣстѣ безъ малѣйшаго подобія внутренней связи и системы. Повидимому, авторъ хотѣлъ доказать, что вліяніе героевъ на толпу имѣетъ свой корень въ склонности всѣхъ вообще существъ къ подражанію. Чтобы дойти до этого вывода, онъ въ самомъ началѣ измѣняетъ весь смыслъ своей темы, предлагая почему-то понимать слово „герой“ въ какомъ-то небываломъ и совершенно неправдоподобномъ условномъ значеніи».

Одна изъ особенностей хорошей критики состоитъ въ стараніи и умѣньи стать на точку зрѣнія критикуемаго писателя или произведенія, выяснить ее и затѣмъ либо подтвердить, либо отринуть, противупоставивъ ей другую, болѣе правильную. Плохая критика старается, но не умѣетъ достигнуть этого результата. Наконецъ, никуда негодная критика даже не пытается выяснить себѣ и читателямъ точку зрѣнія критикуемаго автора, а просто зря пишетъ разныя подходящія и неподходящія слова. Я долженъ съ прискорбіемъ сказать, что критика г. Слонимскаго даже въ тѣхъ случаяхъ, когда онъ читалъ то, о чемъ пишетъ, принадлежитъ къ послѣднему, т.-е. никуда негодному разряду. Если, какъ утверждаетъ мой недогадливый критикъ, я «въ самомъ началѣ измѣняю весь смыслъ своей темы», а затѣмъ и продолжаю трактовать ее въ этомъ «измѣненномъ» видѣ, такъ, вѣдь, это значитъ, что я ровно ничего не измѣняю, а просто г. Слонимскій не хотѣлъ или не умѣлъ понять, въ чемъ именно моя тема состоитъ. А понять было очень нетрудно. Именно въ самомъ началѣ статьи тема была указана съ полнѣйшею опредѣленностью: «Героемъ мы будемъ называть человѣка, увлекающаго своимъ примѣромъ массу на хорошее или дурное, благороднѣйшее или подлѣйшее, разумное или безсмысленное дѣло; толпой будемъ называть массу, способную увлекаться примѣромъ, опять-таки, высоко-благороднымъ или низкимъ, или нравственно безразличнымъ». Г. Слонимскій находитъ, что я предлагаю «почему-то» понимать слово герой «въ какомъ-то небываломъ и неправдоподобномъ значеніи». Мы видѣли въ прошлый разъ, что съ такою же критическою строгостью г. Слонимскій отнесся и къ слову «эксцентрическій»: въ своей глубокой учености онъ полагалъ, что «эксцентрическій» только и можетъ быть синонимомъ «оригинальнаго», «чудаческаго». Затрудняюсь поэтому рѣшить, какое значеніе слова «герой» представляется моему ученому критику «бывалымъ» и особенно «правдоподобнымъ»: то ли, въ которомъ какой-нибудь романистъ разсказываетъ о похожденіяхъ своего героя Ивана Ивановича или героини Марьи Петровны; то ли, въ которомъ èro употребляетъ Карлейль; или, можетъ быть, герой значитъ просто георгіевскій кавалеръ? или г. Слонимскій помнитъ только гомеровскихъ героевъ? Право, не знаю. Во всякомъ случаѣ, это все разныя пониманія слова «герой», и если я точно и ясно опредѣлилъ, въ какомъ именно смыслѣ я употребляю это слово, такъ тѣмъ самымъ избавилъ, кажется, г. Слонимскаго отъ всяческихъ перетолкованій мбей темы. Но если глупому сыну не въ помощь наслѣдство, то неосновательному и озлобленному критику не въ помощь ясность критикуемаго;

Тема моя требовала, прежде всего, пересмотра всего круга соотносящихся фактовъ и теорій, пытавшихся объяснить тѣ факты. Разъ г. Слонимскій не уяснилъ себѣ моей темы, т.-е. именно того, что связываетъ приводимые мною факты, онъ, понятное дѣло, долженъ былъ придти къ заключенію, что факты приведены «безъ малѣйшаго подобія внутренней связи». А, не понявъ задачи пересмотра теорій, обвиняетъ меня въ томъ, что я «бросаю на полдорогѣ свою теорію подражанія, непримѣнимую къ фактамъ воздѣйствія героевъ на толпу, пробую поочередно другія точки зрѣнія, говорю о гипнотизмѣ». Повторяю: глупому сыну не въ помощь наслѣдство…

При пересмотрѣ фактовъ, относящихся къ темѣ Герои и толпа, оказалось, между прочимъ, что ими необыкновенно богаты средніе вѣка европейской исторіи. Реньяръ, Сосредоточивъ свое вниманіе на демономаніи, упустилъ изъ вида цѣлый рядъ другихъ средневѣковыхъ «умственныхъ эпидемій», а, вмѣстѣ съ тѣмъ, и общій фактъ склонности среднихъ вѣковъ къ такимъ эпидеміямъ. Эпидеміи бичующихся, плясуновъ, дѣтскихъ крестовыхъ походовъ не только могутъ, но должны быть поставлены рядомъ съ эпидеміей «демонизма». Оставляя ихъ въ сторонѣ, Реньяръ дѣваетъ ошибку только противуположную той, которую сдѣлалъ въ свое время Геккеръ (Zhe grossen Volkskrankheiten des Mittelalters), ограничивши крутъ средневѣковыхъ умственныхъ Эпидемій дѣтскими крестовыми походами и эпидеміей пляски, т.-е. исключивши именно демономанію. Но, кромѣ того, и въ другихъ массовыхъ движеніяхъ, происходившихъ въ средніе вѣка, каковы крестовые походы, еврейскіе погромы, крестьянскія возстанія, еретическія и антнеретическія движенія, явственно сказывается струя эпидемическаго характера. Во всемъ этомъ, или въ частности въ вышеприведенной исторіи шабашей вѣдьмъ и вѣдуновъ, надлежитъ выдѣлить прямое вліяніе извѣстныхъ политическихъ, экономическихъ, культурно историческихъ причинъ, вызывавшихъ недовольство, борьбу общественныхъ классовъ, извѣстный строй міросозерцанія. Но за всѣмъ тѣмъ остается еще какая-то спеціальная причина средневѣковыхъ «умственныхъ эпидемій» вообще, заразительности каждаго начинанія въ это удивительное время. Очевидно, причина эта должна заключаться въ комбинаціи нѣкоторыхъ общихъ свойствъ человѣческой природы (или вообще природы организованныхъ тѣлъ) съ какими-то особенными условіями средневѣковой жизни.

Другая, очевидно, родственная подражательности и обратившая на себя вниманіе многихъ писателей черта психологіи средневѣковаго человѣка состояла въ склонности къ повиновенію, къ созданію себѣ кумира. Вся феодальная система построена на этой чертѣ, о чемъ смотри въ Герояхъ и толпѣ и въ Научныхъ письмахъ. Черта эта сказывается и въ демономаніи, которая есть, вмѣстѣ съ тѣмъ демонолатрія. Очевидная уже а priori родственность подражанія и повиновенія получаетъ полное фактическое подтвержденіе въ нѣкоторыхъ невропатическихъ формахъ, между прочимъ, въ гипнозѣ. А при пересмотрѣ теорій, пытающихся такъ или иначе объяснить Многочисленные и многообразные факты безсознательнаго подражанія, а, слѣдовательно, и взаимныя отношенія героевъ и толпы, наиболѣе подходящею оказалась та именно теорія, которая нынѣ общепринята относительно условій гипнотическаго состоянія. Правда, г. Слонимскій находитъ, что, говоря о гипнотизмѣ, я «бросаю на полдорогѣ свою теорію подражанія», но послѣ всѣхъ предъидущихъ удивительностей этого удивительнаго критика я уже ничему не удивляюсь. Гипнотикъ, во всякомъ случаѣ, есть съ. величайшею точностью подражающій или безпрекословно повинующійся автоматъ. А такъ какъ въ этой области намъ доступно не только наблюденіе, но и опытъ, притомъ же опытъ чрезвычайно простой и удобный, то понятно, что изученіе условій гипнотическаго состоянія можетъ бродить яркое освѣщеніе на всѣ явленія, суммирующіяся въ формулѣ Герои и толпа. Оно его и бросаетъ.

Извѣстно, что гипнотическое состояніе достигается искусственнымъ однообразіемъ и скудостью впечатлѣній зрительныхъ (созерцаніе стекляннаго шарика), слуховыхъ (тиканье часовъ), осязательныхъ (пассы). Этимъ однообразіемъ и скудостью подавляется дѣятельность высшихъ проявленій духа — сознанія и воли. Человѣческая индивидуальность какъ бы раздробляется, децентрализуется, уподобляется той обезглавленной лягушкѣ, которая способна совершать извѣстныя цѣлесообразныя дѣйствія, но лишь зависящія отъ дѣятельности низшихъ нервныхъ центровъ. Нарушается и именно упрощается, сглаживается нормальное раздѣленіе труда между развѣтвленіями нервной системы, которая уже неспособна къ самоуправленію и потому съ величайшею легкостью поддается всякому чужому управленію. Тотъ же эффектъ достигается иногда, при извѣстныхъ условіяхъ, не однообразіемъ и скудостью, а, наоборотъ, внезапнымъ и рѣзкимъ впечатлѣніемъ (возгласъ: «спи!», ударъ въ барабанъ или гонгъ). Тѣмъ или другимъ способомъ, вниманіе субъекта сосредоточивается на одномъ какомъ-нибудь пунктѣ, при большемъ или меньшемъ помраченіи всего остальнаго.

Уже Брэдъ, съ котораго собственно начинается научное изученіе гипнотизма, намѣтилъ путь для нѣкоторыхъ соціологическихъ выводовъ отсюда. А именно онъ утверждалъ, что люди односторонне развитые и замкнувшіеся въ кругъ узкихъ интересовъ. склонны къ автоматическому подражанію и повиновенію и въ бодрственномъ состояніи. Возможны, значитъ, общественныя или иныя условія, которыя дѣвствуютъ на людей подобно пассамъ или созерцанію стекляннаго шарика. Отсылая благосклоннаго читателя за подробнымъ развитіемъ этой мысли къ статьямъ Герои и толпа, Научныя письма, Патологическая магія, я приведу здѣсь лишь слѣдующія свои слова: «Кто хочетъ властвовать надъ людьми, заставить ихъ подражать или повиноваться, тотъ долженъ поступать, какъ поступаетъ магнетизеръ, дѣлающій гипнотическій опытъ. Онъ долженъ произвести моментально столь сильное впечатлѣніе на людей, чтобы оно ими овладѣло всецѣло и, слѣдовательно, на время задавило всѣ остальныя ощущенія и впечатлѣнія, чѣмъ достигается односторонняя концентрація сознанія, или же онъ долженъ поставить этихъ людей въ условія постоянныхъ, однообразныхъ и скудныхъ впечатлѣній. И въ томъ, и въ другомъ случаѣ онъ можетъ дѣлать чуть не чудеса, заставляя плясать подъ свою дудку массу народа и вовсе не прибѣгая для этого къ помощи грубой физической силы. Но бываютъ обстоятельства, когда этотъ эффектъ достигается въ извѣстной степени, личными усиліями героя, и бываютъ другія обстоятельства, когда нѣтъ никакой надобности въ такихъ личныхъ усиліяхъ и соотвѣтственныхъ имъ умственныхъ, нравственныхъ или физическихъ качествахъ. Тогда героемъ можетъ быть всякій, что мы и видимъ въ средніе вѣка».

Какъ бы кто ни посмотрѣлъ даже на эту только цитату, а не то что на всю мою работу на тему о герояхъ и толпѣ, я думаю, что только г. Слонимскій можетъ сказать, будто я «объясняю подчиненіе подчиненіемъ».

Мнѣ остается сказать, почему и въ этой цитатѣ, какъ и выше нѣсколько разъ, я такъ упорно возвращаюсь къ среднимъ вѣкамъ. Вотъ и г. Слонимскій попрекнулъ меня якобы совершенно лишнимъ очеркомъ исторіи средневѣковыхъ гильдій и цеховъ, вкрапленнымъ въ статью Герои и толпа. Это, объясняется такъ. Условія гипнотизирующей обстановки, то-есть обстановки, подготовляющей контингентъ толпы, покорныхъ и подражающихъ автоматовъ, могутъ быть болѣе или менѣе чисто-стихійнаго характера. Таково отмѣченное въ Герояхъ и толпѣ вліяніе природы Якутской области на заболѣваніе «олгинджей» или «омеряченьемъ». Но уже и въ этомъ случаѣ дѣло не только въ естественныхъ условіяхъ Якутскаго края, а и въ крайней скудости и однообразіи условій тамошней общественной жизни. Въ этомъ послѣднемъ отношеніи, то-есть въ смыслѣ скудости, тусклости, однообразія впечатлѣній, обусловленныхъ общественнымъ строемъ, средневѣковая Европа представляетъ нѣчто совершенно изъ ряда вонъ выходящее. Вся изрѣзанная вдоль и поперекъ политическими, сословными, цеховыми и другими перегородками, средневѣковая Европа представляла собою какъ бы цѣлую сѣть клѣтокъ или своего рода тюремъ, къ которыхъ дни за днями шли съ томительнѣйшимъ однообразіемъ. Интересы дробились, съуживались и оскудѣвали; каждая профессія, каждый мелкій оттѣнокъ профессіи стремился обособиться и изобразить собою новую клѣтку, новую тюрьму, за предѣлами которой начинаются уже чужіе интересы, чужая, далекая жизнь. «Въ теченіе цѣлыхъ десяти столѣтій, — говоритъ Мишле, — тоска, неизвѣстная прежнимъ временамъ, держала средніе вѣка въ состояніи не то бодрствованія, не то сна». Понятно, что, согласно нашей теоріи героевъ и толпы, средніе вѣка должны быть богаты умственными эпидеміями, а такъ какъ фактъ этого обилія налицо, то тѣмъ самымъ подтверждается и теорія.

Затѣмъ, средневѣковая жизнь, какъ иллюстрація и матеріалъ для провѣрки теоретическихъ положеній, представляетъ для меня и еще интересъ. Нигдѣ, за исключеніемъ развѣ Индіи съ ея кастовымъ строемъ, такъ называемое общественное раздѣленіе труда, то-есть раздѣленіе труда между общественный функціями, не достигало такого колоссальнаго развитія, какъ въ средневѣковой Европѣ. Именно имъ и обусловливались тѣ взаимно пересѣкающіяся въ разныхъ направленіяхъ линіи, которыя обрамляли тюрьмы средневѣковой жизни. Въ видахъ уясненія этого обстоятельства я и сдѣлалъ смутившій г. Слонимскаго очеркъ исторіи гильдій и цеховъ. Съ другой стороны, мы видѣли, что изъ духовной жизни участника или жертвы умственной эпидеміи какъ бы изъята дѣятельность высшихъ нервныхъ центровъ, вслѣдствіе чего упрощается, ослабляется раздѣленіе труда между органами его личной жизни. Этотъ антагонизмъ раздѣленія труда между индивидами или группами индивидовъ въ составѣ общества и раздѣленія труда между органами въ составѣ индивида, — антагонизмъ, получающій столь наглядное выраженіе въ нѣкоторыхъ чертахъ средневѣковой жизни, но кореняющійся въ характерѣ всякаго органическаго развитія, составляетъ основаніе того, что я называю борьбою за индивидуальность.

Всю свою теперешнюю бесѣду по поводу г. Слонимскаго, которая, благодаря ея плану прихватывать разныя литературныя и житейскія явленія, можетъ растянуться на неопредѣленное время, мнѣ было бы удобнѣе начать именно съ теоріи борьбы за индивидуальность. Ею охватываются и объясняются для меня не только умственныя эпидеміи среднихъ вѣковъ, не только весь вопросъ о герояхъ и толпѣ, но и всѣ когда-либо интересовавшіе меня соціологическіе факты и вопросы. Мало того, съ ея точки зрѣнія вводится въ область соціологіи или ставится въ зависимость отъ нея множество такихъ фактовъ и вопросовъ, которые трактуются обыкновенно внѣ всякаго отношенія къ ней (таковъ, между прочимъ, и вопросъ о самообманѣ объективнаго метода). Такимъ образомъ, оправдывается предвидѣніе Конта, — конечно, совсѣмъ иначе мотивированное, — о преобладаніи соціологическаго элемента во всей системѣ міросозерцанія. Понятно, что начать бесѣду съ этого центральнаго пункта для меня было бы особенно удобно, и для читателя также. Но г. Слонимскій лишилъ насъ этого удобства, ибо, подводя уничтожающій итогъ моей «соціологіи», онъ упустилъ изъ вида ни больше ни меньше, какъ этотъ ея центральный пунктъ, и даже не потрудился съ нимъ познакомиться. Къ счастію, онъ упомянулъ, все-таки, объ антагонизмѣ раздѣленія труда между индивидами и раздѣленія труда между органами, обоснованномъ еще въ статьѣ Что такое прогрессъ? Объ этомъ въ слѣдующій разъ.

Къ книжкѣ Реньяра намъ тоже придется еще вернуться.

Ник. Михайловскій.

"Русская Мысль", кн.V, 1889

Страшенъ сонъ, да милостивъ Богъ *).

*) Русская Мысль, кн. V. III.

И на старуху бываетъ проруха. Много лѣтъ работаю я на журнальномъ поприщѣ и, казалось бы, долженъ хорошо знать, кто чего стоитъ въ. наличномъ составѣ журналистики, чего отъ кого ждать можно и какъ къ кому относиться слѣдуетъ. И однако вотъ ошибся: предсказывалъ, что г. Слонимскій устыдится, а онъ ни мало не устыдился, — только встряхнулся и, какъ ни въ чемъ не бывало, побѣжалъ… Не знаю, конечно, куда онъ побѣжалъ, но, во всякомъ случаѣ, тамъ ему дали посмотрѣть пятый томъ моихъ сочиненій, книгу г. Лесевича Опять критическою изслѣдованія основоначалъ позитивной философіи и первый томъ Système de politique positive Конта. Все это — чтеніе довольно обременительное, въ особенности для человѣка, столь неподготовленнаго, какъ г. Слонимскій, а времени у него было мало. Притомъ же, читалъ онъ не для того, чтобы поучиться тому, чего онъ не знаетъ, а, напротивъ, для того, чтобы другихъ научить тому, чего онъ, все-таки, не знаетъ. Такимъ образомъ возникла статья Мнимая соціологія, появившаяся въ майской книжкѣ Вѣстника Европы и переполненная вещами, еще болѣе удивительными, чѣмъ, тѣ, которыя г. Слонимскій показывалъ публикѣ до сихъ поръ. Этого я не ожидалъ. Но, все-таки, исполнилось другое мое предсказаніе, а именно, чтобъ майской книжкѣ Вѣстника Европы мнѣ опять будетъ оказано вниманіе, хотя въ первой своей статьѣ г. Слонимскій и утверждалъ, что прикончить меня съ одного взмаха… Нѣтъ, видно, въ самомъ дѣлѣ страшенъ сонъ, да милостивъ Богъ.

Г. Слонимскій съ большою серьезностью поучалъ меня, что принципъ наибольшей пользы наибольшаго числа никѣмъ теперь не отрицается, что «эксцентрическій» есть синонимъ только «чудаческаго» или. «оригинальнаго», что «дифференцированіе» пустили въ ходъ первые переводчики Спенсера и т. п. Я имѣлъ честь объяснить ему, что по всѣмъ"типъ пунктамъ онъ заблуждается, и объ этомъ онъ теперь ни гу-гу. Я понимаю, что сознаться въ столь элементарномъ невѣжествѣ тяжело. Но можно бы было ожидать, что г. Слонимскій, по крайней мѣрѣ, на будущее время воздержится отъ великолѣпія въ тѣхъ многочисленныхъ случаяхъ, когда онъ сталкивается съ вещами ему незнакомыми. Однако, урокъ по* шелъ ему не въ прокъ. Онъ именно только встряхнулся и, продолжая стоять въ великолѣпной позѣ, съ грозно поднятымъ перстомъ, то и дѣло попадаетъ этимъ перстомъ въ небо. Мы сейчасъ это увидимъ.

Въ промахѣ своемъ насчетъ моего незнакомства съ Соціальною статикой Спенсера г. Слонимскій сознается. Ему, видите ли, «напомнили мою -статью, спеціально посвященную изложенію и разбору» этой книги; но, — прибавляетъ ничѣмъ не смущающійся критикъ, — «объ этой статьѣ забылъ, повидимому, и самъ авторъ при изданіи своихъ сочиненій». Хорошо, пусть забылъ, но, вѣдь, дѣло-то не въ этомъ, а въ томъ, что г. Слонимскій надменнымъ тономъ поучалъ меня тому, что я зналъ гораздо раньше его и чего онъ до сихъ поръ хорошенько не знаетъ. Это послѣднее тоже сейчасъ увидимъ.

Г. Слонимскій подвелъ убійственный итогъ моей «соціологіи», не справившись съ единственнымъ (пятымъ) томомъ моихъ сочиненій, сплошь соціологическаго содержанія. Теперь онъ его прочиталъ, — вѣрнѣе, не прочиталъ, а имѣлъ въ рукахъ. Очевидно, онъ его перелистывалъ съ тою единственною цѣлью, чтобы подтвердить свой первый отзывъ, а потому какого-нибудь безпристрастія тутъ и искать нечего. Но если бы даже мой критикъ былъ на этотъ разъ вполнѣ правъ, такъ этимъ нисколько не умаляются легкомысліе и недобросовѣстность его первоначальнаго отзыва, сдѣланнаго безъ малѣйшаго знакомства съ критикуемымъ предметомъ.

Всѣ эти пятна г. Слонимскій могъ бы смыть только откровеннымъ покаяніемъ: виноватъ, молъ, брякалъ, не зная дѣла. Но г. Слонимскій слишкомъ мелокъ, чтобы сознаться въ своихъ ошибкахъ, да и ошибки-то ужь слишкомъ элементарны. Какъ бы то ни было, онъ продолжаетъ брякать, не зная дѣла, хотя имѣетъ при этомъ все тотъ же комически побѣдительный видъ чрезвычайно ученаго человѣка.

Въ Русскихъ Вѣдомостяхъ (№ 133) я привелъ одинъ обращикъ надменнаго невѣжества г. Слонимскаго, заимствованный изъ его статьи Мнимая соціологія. Приведу его и здѣсь, потому что онъ очень забавенъ, да и въ другихъ отношеніяхъ любопытенъ. Г. Слонимскій утверждаетъ, что Блунчди занимался «психологическими, а не біологическими аналогіями». Въ дѣйствительности же смѣхотворныя параллели и аналогіи Блунчли имѣли, главнымъ образомъ, какъ разъ наоборотъ, біологическій, а не психологическій характеръ. Достаточно сказать, что постепенное дифференцированіе права и религіи онъ аналогировалъ съ постепеннымъ дифференцированіемъ половыхъ признаковъ, мужскихъ и женскихъ, министерство иностранныхъ дѣлъ — съ носомъ, уголовное правосудіе — съ пупкомъ и т. д. Усмотрѣть во всемъ этомъ психологію — значитъ расписаться въ незнаніи или того, что значить психологія, или, на худой конецъ, того, что именно писалъ Блунчли. И тогда возникнетъ все тотъ же, фатально преслѣдующій г. Слонимскаго, вопросъ: зачѣмъ говорить о томъ, чего не знаешь? Что, въ самомъ дѣлѣ, за странная судьба г. Слонимскаго, по крайней мѣрѣ, въ затѣянной имъ полемикѣ со мной, что какъ ни возьмется онъ чему-нибудь поучать, такъ непремѣнно именно тому, чего онъ не знаетъ? Должно быть, онъ что-нибудь да знаетъ, если работаетъ въ такомъ солидномъ журналѣ, какъ Вѣстникъ Европы. Ну, и писалъ бы о томъ, что ему извѣстно…

Г. Слонимскому стало теперь извѣстно содержаніе предисловія къ первому тому Système de politique positive Конта. Но съ этого малаго, только что пріобрѣтеннаго имъ капитала онъ беретъ совершенно незаконный процентъ. Онъ не только со свойственною ему свободною манерой разсуждаетъ о всей Системѣ позитивной политики, но и, съ чрезвычайною любезностью, другихъ (въ томъ числѣ и меня) поучаетъ насчетъ необходимости ознакомиться съ этимъ трудомъ. Онъ говоритъ: "Контъ поставилъ себѣ и исполнилъ по-своему двѣ грандіозныя задачи: во-первыхъ, онъ выработалъ основанія соціологіи, какъ теоретической науки, въ своемъ Курсъ позитивной философіи, и, во-вторыхъ, онъ пытался примѣнить полученные имъ выводы къ практическому устройству человѣческихъ обществъ и предложилъ планъ новой организаціи человѣчества въ своей Системѣ позитивной политики. Въ первомъ трудѣ онъ имѣлъ цѣлью объективное изученіе и анализъ, при помощи строгихъ пріемовъ научной логики; во второмъ — онъ переходитъ на почву практической науки — политики, гдѣ развиваетъ уже съ полнымъ правомъ свои субъективные взгляды и идеалы. Насколько ясно и точно разграничены обѣ задачи у Конта, въ этомъ могъ убѣдиться всякій, кто читалъ когда-нибудь ею четырехтомную Système de politique positive. Контъ съ своей стороны сдѣлалъ все, что нужно было, чтобы не подавать повода смѣшивать его «позитивную политику» съ «соціальною физикой или соціологіей».

Далѣе, г. Слонимскій говоритъ о томъ, что Система позитивной политики «извѣстна у насъ только изъ вторыхъ рукъ, въ изложеніяхъ Милля и другихъ», и что я не имѣю «точныхъ свѣдѣній b содержаніи» этого труда. Г. Слонимскій очень скорбитъ объ этомъ… «О, успокойся, страждущая тѣнь!» — какъ говорить Гамлетъ укоряющей тѣни отца: я знаю Систему позитивной политики изъ первыхъ рукъ, изъ нея самой. Я не могу этого доказать тѣмъ способомъ, которымъ парировалъ столь же рѣшительное обличеніе меня г. Слонимскимъ въ незнаніи Соціальной статики Спенсера, потому что хотя и многократно поминалъ Позитивную политику, но никогда о ней спеціально не писалъ. Но за то я могу разсказать, отчего я объ ней никогда не писалъ и никогда не буду писать.

Пустъ читатели, незнакомые съ Позитивною политикой Конта, не смущаются гордымъ возгласомъ о «всякомъ, кто читалъ когда-нибудь четырехтомпую Système». Во-первыхъ, самъ г. Слонимскій прочиталъ изъ нея только предисловіе, а, во-вторыхъ, особенной надобности читать ее и нѣтъ (другое дѣло — Курсъ положительной философіи, который и г. Слонимскому не мѣшаетъ почитать). За исключеніемъ тѣхъ, у кого много досуга или кто по обстоятельствамъ долженъ прочитать Систему позитивной политики, обыкновенные, даже очень любознательные читатели смѣло могутъ ознакомиться съ Системой изъ вторыхъ рукъ. Это — произведеніе когда-то великаго, но совершенно разстроеннаго ума, въ которомъ проблески генія только мерцаютъ среди разнаго рода печальныхъ странностей. По этой именно причинѣ, за исключеніемъ немногочисленныхъ членовъ основанной Контомъ «церкви человѣчества», даже ближайшіе и почтительнѣйшіе ученики Конта, съ Литтре во главѣ, по возможности избѣгаютъ говорить о Системѣ позитивной политики. Не будучи ученикомъ Конта, но преклоняясь передъ его заслугами, я тоже никогда не видѣлъ надобности развертывать передъ читателями картину странныхъ и болѣзненныхъ заблужденій и выходокъ великаго ума. Другое дѣло — г. Слонимскій. Ему ничего не стоитъ выхватить изъ предисловія къ Позитивной политикѣ какую-нибудь компрометирующую выходку, собственно для обнаруженія своего знакомства съ ней. Но, конечно, онъ можетъ ввести этимъ въ соблазнъ только развѣ очень наивныхъ людей и, разумѣется, дѣйствительно незнакомыхъ съ Позитивною политикой.

Какой-то добрый человѣкъ указалъ г. Слонимскому, что объективный и и субъективный методъ я не выдумалъ, а взялъ эти термины у Конта. Г. Слонимскій обратился къ Позитивной политикѣ и въ самомъ предисловіи къ ея первому тому, дѣйствительно, нашелъ эти слова. Какъ тутъ быть? Человѣкъ сколько-нибудь самостоятельной мысли не побоялся бы, конечно, сказать, что и Контъ говоритъ вздоръ, и даже, можетъ быть, этимъ самымъ мотивировалъ бы свою умѣренность по части ознакомленія съ «четырехтомною Système de politique positive». Но г. Слонимскій этого не смѣетъ. Поэтому онъ выворачивается при помощи разныхъ курьезныхъ передержекъ.

«Контъ, — говоритъ онъ, — употреблялъ выраженія „la méthode objective“ и „la méthode subjective“ въ смыслѣ способовъ дѣйствія, а никакъ не въ смыслѣ методовъ». И болѣе ничего г. Слонимскій по этому поводу не говоритъ. Далѣе онъ уже употребляетъ, якобы отъ имени Конта, и по-русски выраженіе «субъективная метода» и, признавая законность «субъективной методы», продолжаетъ отрицать «субъективный методъ». Когда страусъ чуетъ опасность, онъ прячетъ голову и, не видя опасности, думаетъ, что и онъ невидимъ. Конечно, по-русски говорятъ и «методъ», и «метода», но отъ перечисленія метода въ женскій родъ ни мало не измѣняется его сущность: и Въ мужскомъ, и въ женскомъ родѣ оно именно «способъ дѣйствія» и значитъ. Это ужъ будьте спокойны, г. Слонимскій. Все равно какъ будете ли вы называть страуса по-нѣмецки въ мужскомъ родѣ — der Strausz, или по-французски въ женскомъ — une autruche, онъ остается все тою же неумною птицей…

Разъ ухватившись за мужское и женское окончанія, за буквы а и ъ, какъ за якорь спасенія, г. Слонимскій былъ фатально вовлеченъ и въ другіе курьезы. Ежу понадобилось доказывать, что Контъ былъ нормальный человѣкъ. Увы! это, къ несчастію, несправедливо. Утомленный громаднымъ умственнымъ трудомъ, Контъ заболѣлъ психически и выдержалъ продолжительный курсъ психіатрическаго леченія, о чемъ г. Слонимскій можетъ прочитать въ любой біографіи Конта, да и самъ Контъ гдѣ-то объ этомъ упоминаетъ. Г. Слонимскому понадобилось отрицать этотъ несомнѣнный и общеизвѣстный фактъ потому, что въ предисловіи къ первому тому Позитивной политики онъ нашелъ строгое разграниченіе теоретической науки и практической, вслѣдствіе чего, дескать, Контъ законно употреблялъ объективный методъ (или методу, право, ужъ не знаю) въ соціологической части Курса позитивной философіи и субъективный въ Системѣ позитивной политики. «Контъ, — видите ли, — съ своей стороны сдѣлалъ все, что нужно было, чтобы не давать повода смѣшивать его позитивную политику съ соціальною физикой или соціологіей».

Достойно вниманія, что, цитируя Позитивную политику, г. Слонимскій пишетъ заглавіе ея такъ: Système de politique positive etc. Это etc. представляетъ собою одну изъ обычныхъ передержекъ г. Слонимскаго. Полное заглавіе книги гласить: Système de politique positive ou traité de sociologie, instituant la religion de Гhumanité. Такимъ образомъ, въ противность увѣренію г. Слонимскаго, что въ Позитивной политикѣ соціологіи нѣтъ, самъ Контъ назвалъ ее прямо Трактатомъ соціологіи. Г. Слонимскій намѣренно скрылъ это заглавіе подъ неопредѣленнымъ etc. Мнѣ истинно стыдно возиться съ этими маленькими дрянностями моего критика, — стыдно за него, за себя, за читателей. Но что-жь вы будете дѣлать? Я могъ бы, конечно, совершенно презрѣть г. Слонимскаго, какъ многихъ другихъ, и глубоко сожалѣю, что не сдѣлалъ этого съ самаго начала. Но теперь le vin est tiré, il faut le boire. Разъ начавъ, надо и кончить; надо, чтобы слово «Слонимскій» получило соотвѣтственное своему содержанію значеніе. Я и безъ того многое обхожу въ статьяхъ г. Слонимскаго.

Въ оправданіе своего перехода отъ объективнаго метода въ соціологіи къ субъективному, Контъ дѣйствительно говоритъ иногда о коренномъ различіи самыхъ задачъ двухъ его большихъ произведеній. Различіе это, безъ сомнѣнія, и существуетъ, такъ какъ въ Системѣ онъ основываетъ новую религію, о чемъ и помину нѣтъ въ Курсѣ (который, мимоходомъ сказать, Контъ впослѣдствіи всегда называлъ тоже Системой). Но ежели бы г. Слонимскій въ своемъ знакомствѣ съ Позитивною политикой нѣсколько переступилъ предѣлы предисловія къ первому тому, онъ убѣдился бы, что это дѣйствительно, какъ его называлъ и самъ авторъ, Трактатъ соціологіи, хотя и осложненный работой больнаго духа. Въ самомъ раздѣленіи этого трактата Контъ держится тѣхъ рубрикъ, которыя установилъ въ Курсѣ, второй томъ посвященъ соціальной статикѣ, третій — соціальной динамикѣ. Четвертый томъ, занятый будущимъ человѣчества, построенъ (по мнѣнію Конта, конечно) на соціологическихъ законахъ, частью указанныхъ еще въ Курсѣ, но окончательно развитыхъ во второмъ и третьемъ томахъ Системы. Увѣреніе г. Слонимскаго, будто Контъ «сдѣлалъ все» для отдѣленія политики отъ соціологіи, — увѣреніе это рѣшительно ни на чемъ не основано и показываетъ только, что этотъ развязный человѣкъ не имѣетъ ни малѣйшаго понятія о томъ, о чемъ разсуждаетъ. Смѣлость, съ которою онъ при этомъ говорить о знакомствѣ или незнакомствѣ съ «четырехтомною Système», поистинѣ поразительна: онъ до такой степени испугался внушительнаго вида четырехъ толстыхъ томовъ Позитивной политики, что и представить себѣ не можетъ, чтобы кто-нибудь могъ одолѣть этакую уйму тяжелаго чтенія, а потому, дескать, можно что угодно говорить про Позитивную политику, — никто не уличитъ.

Боюсь ошибиться, но, сколько помнится, Контъ рѣшительно нигдѣ не противуполагаетъ «теоретическую науку» наукѣ «практической» или «прикладной». Если же это противупоставленіе гдѣ-нибудь случайно и проскальзываетъ, въ качествѣ просто оборота рѣчи, то это именно только оборотъ рѣчи и случайность, совершенно не соотвѣтствующая общему духу философіи Конта. Контъ различалъ науки абстрактныя и конкретныя, а затѣмъ всю область науки противуполагаетъ области искусства, въ смыслѣ техническаго примѣненія научныхъ истинъ. Выработку личныхъ и общественныхъ идеаловъ, а также субъективную оцѣнку соціологическихъ явленій съ точки зрѣнія этихъ идеаловъ, — Контъ въ первую половину своей дѣятельности, въ Курсѣ, изгонялъ изъ области науки, а въ Системѣ вводитъ эти вещи въ область науки. Такова главная разница между Системой и Курсомъ, послѣдній занимается соціологіей^[1]. Надо замѣтить, что, кромѣ развитія нѣкоторыхъ общихъ соціологическихъ законовъ, установленныхъ еще въ Курсѣ, Контъ пытается въ Системѣ установить еще многіе частные законы, которые не имѣютъ ничего общаго съ «политикой» въ условномъ, общепринятомъ смыслѣ этого слова. Такъ, если г. Слонимскій удосужится когда-нибудь заглянуть… ну, хоть только во второй томъ Системы, онъ найдетъ тамъ законы экономическіе, законы развитія человѣческаго языка и т. п. Все это, какъ уже сказано, носить на себѣ печать умственнаго разстройства, но не оставляетъ никакого сомнѣнія въ томъ, что политика и соціологія для Конта одно и то же. А затѣмъ, искусству онъ предоставляетъ руководиться въ практикѣ найденными имъ научными истинами. О прикладной же или практической наукѣ у него нѣтъ рѣчи и въ Системѣ. Паука имѣетъ для него всегда теоретическій характеръ, и въ этомъ отношеніи «политика», какъ наука, ничѣмъ не отличается въ его глазахъ отъ другихъ научныхъ дисциплинъ.

Г. Слонимскій не можетъ въ этомъ разобраться не только потому, что не пошелъ дальше предисловія къ первому тому Системы, а еще и потому, что его собственныя понятія о «теоретической» и «практической» или «прикладной» наукѣ крайне смутны. Правда, въ своей первой статьѣ, онъ меня обвинялъ въ этой смутности, но такая ужъ, видно, его доля, чтобы всегда валить съ собственной больной головы на чужую здоровую. Онъ поучалъ меня такъ: «Отъ изслѣдователя физики никто еще не требовалъ, чтобы онъ одновременно занимался механикою; также точно отъ соціолога, занятаго анализомъ явленій, мы не можемъ ждать разработки нашихъ практическихъ идеаловъ и общественныхъ или индивидуальныхъ цѣлей. За этими послѣдними предметами соціологія вправѣ отослать насъ къ другимъ наукамъ — къ политикѣ, политической экономіи и юриспруденціи, гдѣ практическіе соціальные вопросы имѣютъ свое законное мѣсто» (Вѣстникъ Европы, мартъ, стр. 278). Г. Слонимскій, очевидно, не подозрѣваетъ существованія теоретической механики, знаніе которой весьма и весьма важно для физики, но это Богъ съ нимъ. Возьмемъ только его разговоры о соціальныхъ наукахъ. И такъ, соціологія занимается исключительно «анализомъ явленій», ея задача — объективное изученіе. Другое дѣло — политика, политическая экономія, наука права. Это говорится на 278страницѣ, а на 292—293 читатель найдетъ размышленія о томъ, что политика и политическая экономія только тогда становятся достойными званія наукъ, когда занимаются исключительно «объективнымъ анализомъ явленій» безъ всякаго отношенія къ нашимъ практическимъ идеаламъ и цѣлямъ. Куда же этимъ бѣднымъ идеаламъ и цѣлямъ дѣваться? Выслалъ ихъ г. Слонимскій изъ соціологіи въ политику, политическую экономію и юриспруденцію, а потомъ и оттуда прогналъ… А, между тѣмъ, идеалы и цѣли, это, вѣдь, такіе же факты, какъ и всякіе другіе, и требуютъ разработки. Въ дѣйствительности, дѣло стоитъ довольно просто. Соціологія по характеру своему ничѣмъ не отличается, напримѣръ, отъ политической экономіи. Политическая экономія и соціологія относятся другъ къ другу отнюдь не какъ прикладная или практическая наука къ наукѣ теоретической (какъ думаетъ г. Слонимскій на стр. 278). Политическая экономія есть теоретическій, а не какой-нибудь другой отпрыскъ соціологіи, сравнительно рано принявшій, благодаря извѣстнымъ условіямъ, научный обликъ, тогда какъ физіономія соціологіи и до сихъ поръ еще не вполнѣ опредѣлилась. И тамъ, и тутъ, и въ политической экономіи, и въ соціологіи, есть мѣсто объективному анализу, есть мѣсто и «разработкѣ нашихъ практическихъ идеаловъ и общественныхъ или индивидуальныхъ цѣлей». Вмѣсто того, чтобы говорить глупости о теоретическихъ и практическихъ наукахъ, г. Слонимскій долженъ бы былъ сосредоточиться на одномъ вопросѣ: надо ли разработку идеаловъ и цѣлей ввести въ сферу компетенціи науки, или надо предоставить ее на волю вѣтровъ, какъ сказалъ бы Контъ, теологіи и метафизики?

---

Подержавъ, наконецъ, въ рукахъ пятый томъ моихъ сочиненій, г. Слонимскій непріятно поразился обиліемъ заключающихся въ немъ, какъ онъ, претендуя ни остроуміе, выражается, «ихтіозавровъ и медузъ», т.-е. біологическаго матеріала. Это совершенно лишнее, по компетентному мнѣнію моего ученаго критика. Это, вдобавокъ, запоздалый отголосокъ европейскихъ теорій, давно уже потерявшихъ кредитъ у себя на родинѣ. «Заграничныя теоріи, — говоритъ притворяющійся ученымъ критикъ, — устарѣлыя и отвергнутыя на родинѣ, появляются у насъ иногда и успѣшно пускаются въ ходъ въ видѣ самобытныхъ открытій и теоремъ, но съ прибавкою къ тому отъ себя какого-нибудь абсурда. Взглядъ на общество, какъ на своеобразный организмъ, господствовалъ въ нѣмецкой ученой литературѣ въ двадцатыхъ и тридцатыхъ годахъ… Времена эти прошли… „Органическій“ взглядъ на государство не пользуется уже кредитомъ; отдѣльные проповѣдники подобныхъ ученій, какъ Шеффле и Лиліенфельдъ, придаютъ уже имъ другой смыслъ и, все-таки, стоятъ одиноко среди новыхъ идей и теорій… Когда въ европейской литературѣ органическая теорія не играла уже никакой роли и почти исчезла въ общемъ научномъ движеніи, она принималась у насъ за какое-то грозное страшилище».

Въ двадцатыхъ-тридцатыхъ годахъ органическою теоріей увлекались метафизики и философствующіе юристы, и г. Слонимскій справедливо говорить, что Шеффле и Лиліенфельдъ «придаютъ уже ей другой смыслъ». Только этотъ «другой смыслъ» меня и интересовалъ. Но такъ какъ онъ меня, дѣйствительно, интересовалъ, и я слѣдилъ за соотвѣтственною литературой, то беру на себя смѣлость утверждать, что г. Слонимскій только по незнанію дѣла говоритъ, будто Шеффле и Лиліенфельдъ «стоятъ идиноко среди новыхъ идей и теорій».

Вернемся на минуту къ Блунчли. Та его книга, гдѣ онъ проводить свои забавныя параллели и аналогіи, называется Psychologische Studien über Stat und Kirche. Книгу эту г. Слонимскій знаетъ по наслышкѣ, притомъ, по наслышкѣ отъ самого Блунчли, который въ своей Исторіи государственнаго права и политики дѣлаетъ очень, впрочемъ, легкую попытку оправдать свои забавности сороковыхъ годовъ. Г. Слонимскій цитируетъ эту Исторію государственнаго права по первому изданію (1864 г.). Если бы онъ обратился къ третьему изданію, 1881 г., то нашелъ бы тамъ нѣсколько замѣчаній о книгѣ Шеффле Bau und Leben des socialen Körpers. Въ качествѣ спеціалиста-юриста, Блунчли интересуется преимущественно четвертымъ томомъ книги Шеффле, а объ остальномъ замѣчаетъ, что эта «соціологія», очевидно, навѣянная трудами Дарвина и Геккеля, отличается такими-то и такими-то достоинствами и недостатками. Онъ замѣчаетъ далѣе, что «эта соціологія соотвѣтствуетъ духу нашего времени, стремящемуся объяснить міръ взаимодѣйствіемъ атомовъ, животный организмъ — взаимодѣйствіемъ клѣточекъ и высшія общественныя единицы — взаимодѣйствіемъ индивидовъ». Такимъ образомъ, Блунчли, нѣсколько болѣе г. Слонимскаго знакомый съ современною литературой соціальныхъ наукъ, не только не ставитъ Шеффле особнякомъ, а, напротивъ, приводить его въ прямую связь съ «духомъ нашего времени». И онъ правъ.

Г. Слонимскій пишетъ свои статьи не дли разъясненія затронутыхъ вопросовъ, а въ пику мнѣ. Большая честь для меня, конечно, но, къ сожалѣнію, отъ этого страдаютъ интересы тѣхъ изъ читателей Вѣстника Европы, которые, въ самомъ дѣлѣ, повѣрятъ г. Слонимскому.

Первая моя статья, касающаяся органической теоріи, Что такое прогрессъ, напечатана въ 1869 году, по поводу Опытовъ Спенсера. Хотя Спенсеръ впослѣдствіи нѣсколько смягчилъ свои взгляды, однако, и его Основанія соціологіи построены на той же органической теоріи. Кто знаетъ значеніе, которымъ пользуется въ европейской литературѣ Спенсеръ, тотъ подивится смѣлости увѣренія г. Слонимскаго, будто органическая теорія потеряла кредитъ. Но дѣло не только въ одномъ Спенсерѣ, о которомъ г. Слонимскій теперь умалчиваетъ, и даже не въ Шеффле и Лиліенфельдѣ, о которыхъ онъ упоминаетъ. Съ конца шестидесятыхъ годовъ органическая теорія осложнилась приложеніями теоріи Дарвина къ явленіямъ общественной жизни, и изъ этихъ двухъ теченій сложилась огромная литература, переполненная огорчающими г. Слонимскаго «ихтіозаврами и медузами». Если г. Слонимскій пропустилъ мимо ушей весь шумъ, который надѣлало это вторженіе біологіи въ соціологію, если онъ думаетъ, что все это не теперь происходило и происходитъ, а въ двадцатыхъ-тридцатыхъ годахъ, такъ это не резонъ, чтобъ и читатели Вѣстника Европы получали столь ^поевратныя понятія. Я, съ своей стороны, всегда съ живѣйшимъ интересомъ рислушивался къ этому теченію въ европейской литературѣ и старался разобраться въ поднятыхъ имъ сложныхъ вопросахъ. Если бы г. Слонимскій не въ рукахъ подержалъ мой пятый томъ, а въ самомъ дѣлѣ прочиталъ его, то нашелъ бы тамъ статьи о книгахъ Іегера (Die Darwin sehe Theorie und ihre Stellung zu Moral und Religion) и Клемансо Ройе (Origine de Vhomme et des sociétés). Статьи эти писались по горячимъ слѣдамъ, тотчасъ послѣ появленія самыхъ книгъ, и если этимъ обусловливается извѣстная, можетъ быть, чрезмѣрная страстность тона статей, то въ запоздалости-то ихъ никакъ ужь нельзя обличать. И пусть г. Слонимскій не успокоивается: обязательность для соціолога знакомства съ міромъ «ихтіозавровъ и медузъ» продолжается и доселѣ, какъ онъ можетъ убѣдиться хоть изъ достойной всякаго вниманія книги Фулье La science sociale contemporaine и Эспинаса Les sociétés animales. Выразителенъ также тотъ фактъ, что, напримѣръ, Ванъ-Енде (Histoire naturelle de la croyance 1887 г.) или Летурно (L'évolution de la morale, 1887; Dévolution du mariage et de la famille, 1888; Dévolution de la propriété, 1889) или Гельвальдъ (Die menschliche Familie, 1889), — посвящаютъ первыя главы своихъ спеціальныхъ изслѣдованій розысканіямъ миѳовъ, семьи, собственности, норали въ мірѣ животныхъ. Упомянутая книга Гельвальда входитъ въ составъ цѣлой серіи изданій, имѣющихъ общее заглавіе Darwinistische Studien, а книги Летурно — въ составъ серіи Bibliothèque anthropologique, и въ объявивши объ этой антропологической библіотекѣ, между прочимъ, читаемъ, что 1859 годъ, годъ появленія Происхожденія сидовъ Дарвина, былъ годомъ возрожденія антропологическихъ наукъ, въ томъ числѣ соціологіи.

Г. Слонимскій можетъ одобрятъ или не одобрять это всеобщее признаніе тѣснѣйшей зависимости соціологіи отъ біологическаго матеріала, можетъ въ мѣру своего остроумія смѣяться надъ «ихтіозаврами и медузами», но сказать, что такого теченія въ современной европейской литературѣ нѣтъ — значитъ насмѣшить людей знающихъ и ввести въ обманъ незнающихъ.

Еще въ первой своей статьѣ, утѣшая себя мыслью, что я не знаю Соціальной статики Спенсера, г. Слонимскій иронизировалъ такъ: «Предположеніе г. Михайловскаго, что человѣческая личность нуждается въ защитѣ отъ теорій Спенсера, производитъ отчасти комическое впечатлѣніе». Вотъ, если бы я зналъ Соціальную статику такъ же хорошо, какъ ее знаетъ г. Слонимскій, тогда другое дѣло… Оказалось, однако, что я знаю Соціальную статику лучше г. Сдонимскаго. Могу рекомендовать его вниманію, напримѣръ, XXVIII главу, трактующую о санитарной полиціи. Спенсеръ требуетъ въ этой главѣ уничтоженія всякой опеки и предлагаетъ, во имя свободы, предоставить невѣжественный народъ его невѣжеству и всякимъ шарлатанамъ и знахарямъ. Онъ доказываетъ, что страданіе есть совершенно естественное и заслуженное наказаніе для невѣжества, но что здѣсь же лежитъ и путь къ исправленію: наименѣе развитые истребятся, а остальные, будучи подчинены дисциплинѣ опыта, обезпечатъ развитіе расы, способной сообразоваться съ условіями существованія. «Становиться между невѣжествомъ и его естественными послѣдствіями значитъ, — говоритъ Спенсеръ, — изъявлять слишкомъ большія претензіи и мечтать превзойти благостью самого Бога».

Я не имѣю претензіи становиться между невѣжествомъ г. Слонимскаго и его естественнымъ послѣдствіемъ — стыдомъ. Нѣтъ, пусть онъ пьетъ эту чашу стыда, потому что tu l’a voulu, George Dandin! Но еслибы г. Слонимскій былъ просто невѣжественный человѣкъ, не поучающій другихъ тому, чего онъ самъ не знаетъ, и если бы къ нему была приложена безчеловѣчная теорія «естественнаго наказанія», я постарался бы заступиться за него, и не думаю, чтобы я тѣмъ самымъ «производилъ отчасти комическое впечатлѣніе»…

Въ новой (третьей) своей статьѣ г. Слонимскій иронизируетъ насчетъ того, что органическая теорія представляется мнѣ «какимъ-то грознымъ страшилищемъ», тогда какъ на самомъ дѣлѣ ея вовсе и нѣтъ въ обиходѣ современной литературы; нѣтъ и не было и въ то время, когда я возился съ «ихтіозаврами и медузами». Въ какой мѣрѣ это послѣднее справедливо, читатель частью можетъ увидѣть изъ пятаго (да и изъ другихъ) тома моихъ сочиненій. Тамъ найдутся образцы истинно-чудовищныхъ выводовъ и положеній, до которыхъ доходила органическая теорія въ то самое время, когда я старался разъяснять читателямъ Отечественныхъ Записокъ ея смыслъ и значеніе. Здѣсь я приведу обращикъ, не вошедшій въ собраніе моихъ сочиненій.

Въ 1876 г. появилась книга Ренана Dialogues et fragments philosophiques, книга, замѣчательная во многихъ отношеніяхъ, хотя и обратившая на себя мало вниманія у насъ. Какъ видно изъ первой части книги, Dialogues, и многихъ мѣстъ второй части, Fragments, Ренанъ не только не раздѣляетъ или, по крайней мѣрѣ, тогда не раздѣлялъ просвѣщеннаго мнѣнія г. Слонимскаго насчетъ ненадобности біологическаго матеріала для соціологіи, но, напротивъ, былъ увлеченъ тѣмъ самымъ «духомъ нашего времени», который, по справедливому замѣчанію Блунчли, овладѣлъ Шеффле и многими другими. Насъ здѣсь интересуютъ только Dialogues.

Нѣсколько философовъ, Филаретъ, Теофрастъ и т. д., бесѣдуютъ о судьбахъ человѣчества и вселенной. Основные принципы этихъ философовъ состоятъ «въ культѣ идеала, отрицаніи всего супранатуральнаго и опытномъ изслѣдованіи реальнаго міра», то-есть философы стоятъ на той самой точкѣ зрѣнія, которой держится и Ренанъ. Философы говорятъ сначала о достовѣрностяхъ (certitudes), потомъ о вѣроятностяхъ и, наконецъ, о мечтахъ (rêves). Говорятъ они, между прочимъ, вотъ что. Сознаніе требуетъ себѣ почвы въ видѣ индивидуальнаго единства, единаго sensorium’а, состоящаго изъ нервной массы, управляющей опредѣленнымъ организмомъ. Есть, однако, живыя единицы не до такой степени индивидуализированныя. Націи, какъ Франція, Германія, Англія, города, какъ Аѳины, Венеція, Флоренція, Парижъ, дѣйствуютъ подобно личностямъ, имѣющимъ опредѣленный характеръ и интересы. На нихъ, точно также какъ на церковь и нѣкоторыя ассоціаціи, можно смотрѣть какъ на индивидуальные организмы, болѣе или менѣе искусно борящіеся за свое личное существованіе и за поддержаніе своего вида. Физіологія показала, что жизнь растенія или животнаго есть равнодѣйствующая другихъ жизней, гармонически соподчиненныхъ нѣкоторому конкретному единству. Сознаніе есть тоже равнодѣйствующая милліоновъ другихъ сознаній, подчиненныхъ одной цѣли. Клѣточка представляетъ уже нѣкоторую индивидуальную концентрацію; нѣсколько клѣточекъ, связанныхъ въ одно цѣлое, образуютъ сознаніе втораго порядка (человѣкъ или животное). Сознаніе втораго порядка, группируясь, образуетъ сознаніе третьяго порядка — сознаніе городовъ, церквей, націй, состоящихъ изъ милліоновъ личностей, проникнутыхъ одною идеей, одушевленныхъ одинаковыми чувствами…

Я перебиваю на минуту Гевановыхъ философовъ, чтобы сдѣлать слѣдующее замѣчаніе. Въ статьѣ Мнимая соціологія г. Слонискій, говоря о моей теоріи борьбы за индивидуальность, находитъ, что приравниваніе «фабрики, національности, сословія, государства» къ индивидуальности есть лично мнѣ принадлежащая безсмыслица, личный «результатъ испуга болѣзненнаго воображенія, подавленнаго міромъ ихтіозавровъ и медузъ». Какъ видитъ читатель, до сихъ поръ Ренановы философы, исповѣдующіе «культъ идеала, отрицаніе всего супранатуральнаго и опытное изслѣдованіе реальнаго міра», повинны въ томъ самомъ грѣхѣ, который вызвалъ убійственную иронію моего критика. На людяхъ и смерть красна, даже отъ могучей руки г. Слонимскаго… Дѣлаю это замѣчаніе теперь же, потому что съ дальнѣйшими размышленіями Ренановыхъ философовъ не имѣю уже ничего общаго.

Философы продолжаютъ: Съ матеріалистической точки зрѣнія существуютъ, собственно говоря, только атомы, но для истиннаго философа, для идеалиста, клѣточка существуетъ болѣе, чѣмъ атомъ (existe plus que l’atome); недѣлимое существуетъ болѣе, чѣмъ клѣточка; нація, церковь, городъ — больше, чѣмъ индивидъ, потому что индивидъ жертвуетъ, собою ради этихъ цѣлыхъ, въ которыхъ грубый реализмъ видитъ чистые абстракты. Отправляясь отсюда, можно представить себѣ будущее сознаніе человѣчества, какъ нѣчто единое и всеобщее. Тысячи почекъ входятъ въ составъ одного дерева. Такъ, въ будущемъ всѣ отдѣльныя сознанія сольются въ одно цѣлое. "Государство уже и теперь представляетъ нѣчто аналогичное, потому что оно производить идеальное (искусство, науку, благо) на деньги плательщиковъ податей, которые большею частью суть матеріалисты (перевожу съ величайшею точностью). Тотъ принципъ, что общество существуетъ только для благополучія и свободы составляющихъ его недѣлимыхъ, повидимому, несогласенъ съ планами природы, въ которыхъ недѣлимое приносится въ жертву виду и роду. Цѣли природы состоятъ въ созданіи боговъ (dieux), высшихъ существъ, которымъ остальныя существа будутъ служить, находя въ этомъ служеніи свое счастіе. Важны не столько просвѣщенныя массы, сколько великіе геніи и публика, способная ихъ понять. Если невѣжество массъ есть необходимое условіе для этого, — что же дѣлать! Природа не останавливается передъ такими препятствіями, она уничтожаетъ цѣлые виды для предоставленія другимъ необходимыхъ условій развитія. Надо замѣтить, что при этихъ порядкахъ вовсе нѣтъ жертвъ: всѣ служатъ высшимъ цѣлямъ, и личнаго счастія, пожалуй, больше на сторонѣ непросвѣщенной толпы. Въ будущемъ надо себѣ представить сливки интеллигенціи вооруженными такими могучими тайнами, которыя позволяютъ ихъ обладателямъ повелѣвать всѣмъ міромъ. Силы человѣчества будутъ сосредоточены въ очень маломъ количествѣ рукъ и сдѣлаются собственностью лиги, способной располагать даже существованіемъ планеты и терроризировать весь міръ. Разъ будутъ изобрѣтены средства для уничтоженія нашей планеты, носители высшаго сознанія будутъ всемогущи, потому что отъ нихъ будетъ зависѣть существованіе всѣхъ. Кромѣ того, широкое примѣненіе открытій физіологіи и принципа подбора можетъ повести къ созданію расы, почерпающей право повелѣвать не только изъ обширности и глубины своихъ знаній, но и изъ превосходства крови, мозга и нервовъ. Какъ садоводы производятъ махровые цвѣты, какъ пчелы и муравьи умѣютъ выращивать плодовитые и безполые экземпляры своихъ братьевъ, такъ и человѣческая наука изобрѣтетъ способы искусственной атрофіи однихъ органовъ и гипертрофіи другихъ. Она именно изобрѣтетъ способъ сосредоточивать всю нервную силу въ мозгу, превращать ее всю въ мозгъ, если можно такъ выразиться, атрофируя другой полюсъ. Само собою разумѣется, что мы говорамъ не о тѣхъ позорныхъ операціяхъ, которыя создаютъ только неполныхъ людей. Мы говоримъ о внутреннемъ измѣненіи, благодаря которому силы, направленныя природой на различныя функціи, соединятся въ одной цѣли. Возможно, наконецъ, въ дальнѣйшемъ. процессѣ развитія такое устройство міра, при которомъ все тяготѣло бы къ единому центру сознанія и міръ сосредоточивался бы въ одномъ лицѣ. Въ его безконечности резюмируются милліарды милліардовъ жизней, образуя одну центральную жизнь. Такъ, милліарды клѣточекъ сливаются въ одинъ организмъ, множество отдѣльныхъ голосовъ — въ одинъ гармоническій хоръ. Разумѣется, образованіе такого колоссальнаго существа, которое соединило бы въ себѣ всѣ нынѣ разрозненныя жизни и наслаждалось бы одно за всѣхъ, — образованіе такой «божественной массы» должно быть куплено цѣною существующимъ жизней и наслажденій. Но всегда и вездѣ «единственная забота природы состоитъ въ полученіи высшаго результата на счетъ низшихъ индивидуальностей. Развѣ генералъ считаетъ бѣдняковъ, которыхъ убиваетъ? Единое существо, наслаждающееся всѣми наслажденіями вселенной, и безчисленное множество частныхъ существъ, способствующихъ ему наслаждаться, — здѣсь только нашъ поверхностный матеріализмъ можетъ находить противорѣчіе. Исторія есть рядъ человѣческихъ жертвоприношеній: радость и покорность смягчили бы этотъ процессъ. Есть же положенія общества, когда народъ радуется радостямъ своихъ господъ и видитъ свою славу въ ихъ славѣ. Животныя, которыми питается геніальный или добродѣтельный человѣкъ, были бы счастливы, если бы понимали, чему они служатъ. Все зависитъ отъ цѣли, и въ будущемъ, если вивисекціи въ обширныхъ размѣрахъ станутъ необходимы для уразумѣнія великихъ тайнъ природы, живыя существа будутъ ложиться подъ ножъ въ экстазѣ добровольнаго мученичества, увѣнчанныя цвѣтами».

Краткости ради, я пропустилъ многія удивительныя подробности удивительной «мечты» Ренановыхъ философовъ, но привелъ ихъ, все-таки, полагаю, достаточно, чтобы читатель спросилъ себя, что это такое: бредъ безумнаго или злая сатира? Ни то, ни другое. Это дѣйствительно мечта, и, притомъ, самого Ренана. Правда, онъ оговаривается въ предисловіи къ Dialogues, что ему не слѣдуетъ приписывать какія-либо мнѣнія бесѣдующихъ въ его книгѣ философовъ. Но, во-первыхъ, въ томъ же предисловіи можно найти нѣчто совсѣмъ иное. Во-вторыхъ, какъ мы видѣли, Ренанъ надѣлилъ своихъ философовъ тѣми самыми основными чертами міросозерцанія, которыя присущи и ему. Въ-третьихъ, наконецъ, зародыши чудовищной «мечты» есть и въ прежнихъ сочиненіяхъ Ренана — Essais de morale et de critique (1859), Questions contemporaines (1868), La réforme intellectuelle et morale (1872). Въ этомъ послѣднемъ сборникѣ политическихъ статей, почтительно встрѣченномъ у насъ Москоескими Вѣдомостями, Русскимъ Вѣстникомъ и Гражданиномъ, развивались слѣдующія мысли: «Общество есть іерархія. Всѣ недѣлимыя священны и благородны, всѣ существа (даже животныя) имѣютъ права. Но не всѣ существа равны, они суть члены обширнаго тѣла, части безмѣрнаго организма, совершающаго божественную работу… Человѣчество есть таинственная лѣстница, рядъ равнодѣйствующихъ силъ, проистекающихъ одна изъ другой. Трудолюбивыя поколѣнія крестьянъ создаютъ существованіе честнаго и экономнаго буржуа, который въ свою очередь создаетъ дворянина, человѣка, освобожденнаго отъ вещественнаго труда, всецѣло преданнаго предметамъ безкорыстнымъ… Мы уничтожили бы человѣчество, если бы не допустили, что цѣлыя массы должны жить славою и наслажденіемъ другихъ… Грубость многихъ есть условіе воспитанія одного, потъ многихъ позволяетъ немногимъ вести благородную жизнь… Если имѣть въ виду только право недѣлимыхъ, то несправедливо, чтобы одинъ человѣкъ былъ пожертвованъ другому; но нѣтъ ничего несправедливаго въ томъ, чтобы всѣ были подчинены высшему дѣлу, совершаемому человѣчествомъ».

Ясно, что это даже больше, чѣмъ зародышъ мечты, развиваемой философами въ Dialogues. Но тамъ она развивается съ почтительными поклонами по адресу органической теоріи и приложеній теоріи Дарвина къ общественнымъ явленіямъ. Теперь примите въ соображеніе, во-первыхъ, нашу именобоязнь. Вотъ, напри., г. Слонимскій вырвалъ изъ моихъ Записокъ профана фразу: «Книга Спенсера (Объ изученіи соціологіи) не стоитъ мѣднаго гроша», и тѣмъ воспламенилъ негодованіемъ сердца журнальныхъ обозрѣвателей въ разныхъ провинціальныхъ и столичныхъ изданіяхъ. Ужъ это, дескать, Богъ знаетъ что! Какъ можно такъ о Спенсерѣ говорить?! Но, не говоря о томъ, что книга Объ изученіи соціологіи, дѣйствительно, плоха и осталась безъ всякаго вліянія на изученіе соціологіи, хо/я, въ качествѣ одного изъ томовъ Международной научной библіотеки, была переведена на разные языки, — не говоря объ этомъ, господа журнальные обозрѣватели до такой степени придавлены авторитетомъ имени Спенсера и ошеломлены моею дерзостью, что не потрудились даже справиться, въ чемъ дѣло. Я бы не усомнился сказать, что книга Спенсера но стоитъ мѣднаго гроша, если бы таково было мое мнѣніе. Но дѣло-то въ томъ, что эта фраза сказана не отъ моего, Н. К. Михайловскаго, имени, а отъ условнаго лица, которое тутъ же называетъ себя «темнымъ профаномъ» и тутъ же объясняетъ тѣ спеціальныя пришны, но которымъ оно «осмѣливается вырѣзаться такъ рѣзко». Цитаты г. Слонимскаго вообще слѣдуетъ провѣрять, потому что это человѣкъ безцеремонный, какъ мы уже видѣли и какъ еще увидимъ. Но я не его теперь имѣю въ виду, а тѣхъ господъ, которые приходятъ въ благородное негодованіе по поводу непочтительной фразы о Спенсерѣ, вырванной изъ тѣхъ условій, при которыхъ она была сказана пятнадцать лѣтъ тому назадъ. Непочтительно — и шабашъ! Такъ и съ Ренаномъ. Въ сущности, онъ у насъ очень мало извѣстенъ, но имя его окружено нѣкоторымъ ореоломъ, а потому и чудовищная «мечта» его могла бы быть встрѣчена отнюдь не такъ, какъ она того заслуживаетъ. И, дѣйствительно, въ одномъ очень почтенномъ журналѣ аргументація Діалоговъ была пущена въ ходъ, правда, случайно, съ полемическими цѣлями и по очевидному недоразумѣнію. Далѣе, въ противность увѣренію г. Слонимскаго, Ренанъ не одинъ стоить на томъ пути, который ведетъ къ «мечтѣ» Діалоговъ. Правда, не всѣ приверженцы органической теоріи, а тѣмъ болѣе Не всѣ, пытающіеся приложить къ общественной жизни принципы Дарвиновой теоріи, приходятъ къ чудовищнымъ выводамъ Ренановыхъ философовъ. Но тѣмъ болѣе интереса и резона разобраться во воемъ этомъ.

Разобраться на манеръ г. Слонимскаго я не могъ. Рѣшить, что движенія, представляемаго философами-систематиками, какъ Спенсеръ, философами-критиками, какъ Штраусъ, историками, какъ Дреперъ, Ренанъ, Кине, экономистами, какъ Шеффле, не говоря уже о біологахъ и о множествѣ дѣятелей общественной науки и публицистики, менѣе извѣстныхъ, — рѣшить, говорю, что такого движенія просто-таки нѣтъ, было бы, конечно, не трудно. Но это едва ли было бы умно и добросовѣстно. Въ лучшемъ случаѣ, это былъ бы тотъ же страусъ, прячущій голову и полагающій, что тѣмъ самымъ устранена опасность. А опасность была несомнѣнно, а судя по нѣкоторымъ признакамъ, и по сейчасъ не миновала. Повторяю, далеко не всѣ прикосновенные къ «міру ихтіозавровъ и медузъ» повинны въ выводахъ, подобныхъ мечтѣ Ренановыхъ философовъ. Но изъ этого источника хлынула, все-таки, масса «скотоподобія», какъ выразился нѣкто, и это въ такое время, когда у насъ еще далеко не остыло характерное для нашихъ шестидесятыхъ годовъ увлеченіе естественными науками. Избравъ одною изъ своихъ спеціальныхъ задачъ носильное противодѣйствіе этому скотоподобію, я дѣлалъ, — смѣло говорю, — разумное и честное дѣло, какъ бы ни ломался надъ нимъ г. Слонимскій…

Разумное и честное дѣло должно быть и ведено разумно и честно. Надо было добросовѣстно доискаться, есть ли правда или неправда въ разнообразныхъ соціологическихъ приложеніяхъ и обобщеніяхъ біологическаго матеріала, и въ чемъ правда, и въ чемъ неправда. А для этого нужно было самому отправиться въ міръ «ихтіозавровъ и медузъ» или, какъ иногда варьируетъ г. Слонимскій, «полипниковъ и муравейниковъ». Я такъ и сдѣлалъ. Сдѣлалъ не только потому, что къ этому меня обязывало современное теченіе европейской мысли, которое г. Слонимскій съ развязностью относитъ къ 20-мъ, 30-мъ годамъ, а и потому, что самъ убѣжденъ въ необходимости біологическаго матеріала для построенія біологіи. И въ этомъ г. Слонимскій не разубѣдилъ меня ни своимъ празднословіемъ, ни своими претензіями на остроуміе. Надо еще замѣтить, что значительная часть того, что обыкновенно называется біологическомъ матеріаломъ, съ гораздо большимъ правомъ должна быть отнесена прямо къ соціологіи. Г. Слонимскій справедливо замѣчаетъ, что «соціологія, какъ и всякая другая наука, имѣетъ свою самостоятельную область изученія», но онъ не уяснилъ себѣ, въ чемъ эта область состоитъ. Какъ, напримѣръ, механика вѣдаетъ законы равновѣсія и движенія, гдѣ бы и въ какихъ бы простыхъ или сложныхъ комбинаціяхъ съ другими законами они ни проявлялись, такъ и соціологія вѣдаетъ законы общественности, опять-таки гдѣ бы они ни проявлялись, въ томъ числѣ и въ огорчающихъ г. Слонимскаго полипнякахъ и муравейникахъ, и даже въ отдѣльныхъ организмахъ, поскольку послѣдніе представляютъ: собою сообщества еще болѣе простыхъ организмовъ. Въ виду, того, что эти простѣйшія сообщества, именно по своей простотѣ, особенно удобны для наиболѣе общихъ выводовъ, исключать ихъ изъ соціологіи просто невыгодно.

---

Я уже говорилъ, что такъ именно и смотритъ на дѣло современная наука. Между прочимъ, Летурно, въ своей послѣдней книгѣ: Эволюція собственности, содержаніе которой онъ самъ опредѣляетъ «изученіемъ различныхъ видовъ и превращеній собственности, какъ въ человѣческихъ обществахъ, такъ и въ обществахъ животныхъ», — говоритъ слѣдующее о муравьяхъ: «Безспорно, что существованіе обычая рабовладѣльчества въ муравьиномъ мірѣ надо считать вѣками; но онъ существовалъ не всегда, какъ это доказываютъ нѣкоторые остатки старины… Такіе анормальные факты указываютъ ца то, что муравьи развивались, калъ и люди, что нѣкогда, при возникновеніи муравьиныхъ общинъ, у нихъ не существовало ни іерархіи, ни кастъ, и что въ эти отдаленныя времена трудъ былъ одинаково обязателенъ для всѣхъ гражданъ муравьиной республики. Съ теченіемъ вѣковъ устройство муравьиныхъ общинъ усложнилось, и въ нѣкоторыхъ изъ муравьиныхъ городовъ занятія, считавшіяся низкими, перешли къ невольникамъ черной расы. Любопытно прослѣдить, какъ отразился результатъ; этой аристократической организаціи рабовладѣльцевъ муравейника. Результатъ этотъ былъ до такой степени плачевенъ, что получилъ даже физическую организацію рабовладѣльцевъ» (цитирую по переводу Русскаго Богатства).

Приглядѣвшись къ этимъ общеизвѣстнымъ фактамъ нѣсколько ближе, мы получимъ возможность разъяснить г. Слонимскому нѣкоторыя его недоумѣнія по части теорій прогресса и борьбы за индивидуальность.

Что слѣдуетъ считать «прогрессомъ» въ исторіи муравьиной общины, постепенно вырабатывавшей сравнительно высокую культуру, — скотоводство, архитектуру, общественные запасы пищи, въ нѣкоторыхъ случаяхъ даже земледѣліе, — а также іерархію и общественное раздѣленіе труда, каковые отразились на отдѣльныхъ муравьяхъ, пониженіемъ организаціи? Намъ говорятъ, что теорія прогресса должна быть построена б$въ всякой зависимости отъ какихъ бы то ни было идеаловъ или «субъективныхъ фантазій», а единственно при помощи объективнаго изученіи фактовъ. Ну, вотъ, благодаря немногосложности фактовъ исторіи муравьиной общины, они давно констатированы, описаны, вообще объективно изучены. Что же дальше? Опять-таки, что считать прогрессомъ въ данномъ случаѣ: всю ли исторію общины со всѣми ея подробностями, или только извѣстныя ея стороны, и если не всю, то почему именно такія-то, стороны, а не иныя? Слово «прогрессъ» уже само по себѣ отдаетъ субъективизмомъ, а потому строгіе объективисты, натурально, желаютъ его устранить: прогрессъ, вѣдь, это значить, по установившейся ассоціаціи идей, улучшеніе, движеніе впередъ, въ цѣли, признаваемой лучшею, высшею, достойнѣйшею, а это предполагаетъ субъективную разцѣнку фактовъ. «Наша задача, — говоритъ Спенсеръ, — состоитъ въ томъ, чтобы проанализировать различные классы измѣненій, обыкновенно называемые прогрессомъ, а, вмѣстѣ съ тѣмъ, и другіе классы, которые сходны съ ними, но прогрессомъ не считаются; при этимъ мы хотимъ разсмотрѣть, въ чемъ состоитъ ихъ существенная природа, независимо отъ отношеній къ нашему благоденствію». Въ виду этого, Спенсеръ впослѣдствіи совсѣмъ устранилъ слово «прогрессъ», замѣнивъ его словомъ, «развитіе», какъ болѣе безразличнымъ. Эту оговорку Спенсера берутъ нынѣ подъ свою защиту мои критики (не только г. Слонимскій, а и гораздо болѣе свѣдущій и понимающій авторъ статьи Позитивизмъ въ русской литературѣ, въ №№ 3 и 4 Русского Богатства). Но, не говоря уже о томъ, что критики приводятъ эту оговорку съ моихъ же словъ, она, эта оговорка, лишена всякаго философскаго значенія. Почему, спрашивается, мыслитель, желающій совершенно эмансипироваться отъ ходячаго смысла слова «прогрессъ», хочетъ изучать и тѣ измѣненія, которыя «считаются» (кѣмъ?) прогрессивными, и тѣ, которыя таковыми не считаются, во, все-таки, «сходны съ ними»? Если ужь эмансипироваться, такъ надо бы прихватить и тѣ измѣненія, которыя совсѣмъ несходны, совсѣмъ но укладываются въ устраняемое понятіе. А то выходитъ ни два, ни полтора. Далѣе, слово «развитіе», подставленное вмѣсто слова «прогрессъ», въ сущности, весьма мало помогаетъ дѣлу. Одно изъ двухъ: или теорія развитія и теорія прогресса не одно и то же, и тогда любая теорія развитія не отвѣтитъ на нашъ вопросъ: что считать въ такомъ то случаѣ прогрессомъ? Или же замѣна слова «прогрессъ» словомъ «развитіе» ничего не измѣняетъ. Любопытно, что у насъ, вслѣдствіе разныхъ обстоятельствъ, слово «развитіе» утратило свой кажущійся безразличный характеръ, а потому входить въ употребленіе еще слово «эволюція», хотя въ европейскихъ языкахъ оно именно «развитіе» и значить. Что касается требуемой Спенсеромъ «независимости отъ отношеній къ нашему благоденствію», то исторія муравьиной общины, кажется, въ этомъ смыслѣ довольно безразлична и, слѣдовательно, кромѣ немногосложности фактовъ, представляетъ и еще одно удобство для объективнаго изученія. Что же оно намъ дастъ, даже при замѣнѣ слова «прогрессъ» словомъ «развитіе»?

Какъ извѣстно, Спенсеръ предложилъ общую формулу закона развитія, вѣрнѣе, распространилъ приложеніе давно извѣстнаго закона органическаго развитія. Г. Слонимскій, въ первой (мартовской) статьѣ, усиленно приставалъ ко мнѣ съ своими смѣшными вопросительными знаками въ скобкахъ, перебивая ими мою рѣчь, въ которой только для незнающаго человѣка и могло быть что-нибудь вопросительное. Напримѣръ, онъ цитируетъ меня такъ: «Типъ нормальнаго органическаго развитія есть, какъ мы видѣли (у Спенсера?), постоянное усложненіе путемъ дифференцированія, т.-е. спеціализаціи частей недѣлимаго, органовъ и тканей». Тутъ же критикъ дѣлаетъ предположеніе, что Спенсеръ «ужаснулся бы» тѣхъ выводовъ, какіе я дѣлаю «изъ принципа эволюціи». Не знаю, можетъ быть, и ужаснулся бы, но, все-таки, навѣрное, призналъ бы, что я знаю, о чемъ говорю. А насчетъ вопросительныхъ приставаній со Спенсеромъ могу успокоить г. Слонимскаго (опять, «о, успокойся, страждущая тѣнь!»). Почтенный критикъ, испугавшись четырехъ томовъ Позитивной политики Канта, думаетъ, что и для другихъ эти четыре тома столь же непреодолимы. Точно также, узнавъ о законѣ органическаго развитія отъ Спенсера, онъ думаетъ, что и другимъ не откуда больше получить это элементарное знаніе. Я его получилъ обыкновеннымъ путемъ, тѣмъ самымъ, которымъ получилъ его и Спенсеръ. Г. Слонимскій думаетъ, что только и свѣту, что въ томъ окошкѣ, къ которому онъ случайно присѣлъ. Онъ думаетъ, что законъ органическаго развитія открытъ или изобрѣтенъ Спенсеромъ. Въ дѣйствительности онъ открытъ и формулированъ очень давно въ біологіи (главнымъ образомъ, въ эмбріологіи) и очень часто даже называется просто «закономъ Бэра». Самъ Спенсеръ, помнится, иногда его такъ называетъ. Во всякомъ случаѣ, англійскій мыслитель получилъ законъ органическаго развитія готовымъ и только распространилъ его на тѣ «классы измѣненій, которые сходны съ органическимъ развитіемъ, но тажовымъ не считаются». Отсюда теорія соціальнаго организма или органическая теорія общества.

Первобытная община муравьевъ, постепенно усложняясь путемъ дифференцированія, спеціализаціи составляющихъ ее недѣлимыхъ, путемъ установленія все большаго раздѣленія труда и все большей разнородности между ними, развивается по типу органическаго развитія. Каждый отдѣльно взятый муравей развивается изъ яйца по тому же типу постепеннаго обнаруженія разнородности и раздѣленія труда между составляющими его органами, тканями и системами органовъ. И, однако, если мы возьмемъ исторію муравья не онтогенетически, а филогенетически, то-есть будемъ сравнивать нынѣшняго муравья не съ начальными фазами его собственнаго развитія, а съ его предками, то получимъ, какъ мы видѣли, пониженіе организаціи. Этотъ фактъ органическая теорія не то что отрицаетъ, а большею частью игнорируетъ его, — вы не найдете даже простаго упоминанія о немъ ни въ опытахъ Спенсера, посвященныхъ Прогрессу и Соціальному организму, ни въ Основаніяхъ соціологіи. У другихъ органистовъ фактъ поминается и нѣкоторыми даже очень отчетливо формулируется, но не оказываетъ никакого вліянія на ихъ выводы. Между тѣмъ, это фактъ огромной важности. Муравьиная община развивается усиленіемъ раздѣленія труда между недѣлимыми, и этотъ же самый процессъ понижаетъ уровень развитія недѣлимыхъ, ослабляя раздѣленіе труда между ихъ органами, атрофируя нѣкоторые изъ нихъ совсѣмъ или частью. Въ сущности, это единственное значительное обобщеніе, которое можетъ быть сдѣлано чисто-объективнымъ изученіемъ исторіи муравьиной общины, но за то оно очень важно. А будучи поддержано наблюденіемъ самыхъ разнообразныхъ формъ общественности въ мірѣ животныхъ и въ человѣчествѣ, оно приводитъ къ закону, который я формулирую такъ: физіологическое и общественное раздѣленіе труда обратно пропорціональны, — чѣмъ выше одно, тѣмъ другое ниже, и наоборотъ. Этотъ соціологическій законъ, кажется, и г. Слонимскій склоненъ не включать въ число «абсурдовъ» и «сплошнаго недоумѣнія». По крайней мѣрѣ, онъ говоритъ: «Можно согласиться съ мнѣніемъ, что* раздѣленіе труда между недѣлимыми способно при извѣстныхъ условіяхъ вредить правильному развитію личностей или, выражаясь языкомъ автора (то-есть моимъ), находиться „въ вѣчномъ и необходимомъ антагонизмѣ съ раздѣленіемъ труда между органами“.

Ну, и за то спасибо. Это снисходительное признаніе избавляетъ меня отъ дальнѣйшей аргументаціи въ пользу приведеннаго соціологическаго закона. Я попробую только устранить одно недоразумѣніе, къ которому, повидимому, причастенъ г. Слонимскій, и не онъ одинъ. Писатели, удѣляющіе нѣкоторое вниманіе моей критикѣ принципа раздѣленія труда, часто смѣшиваютъ общественное раздѣленіе труда съ техническимъ, въ смыслѣ знаменитаго со временъ Адама Смита примѣра булавочнаго производства. Это напрасно. Техническое раздѣленіе труда есть собственно распаденіе процесса какого-нибудь производства на отдѣльныя мелкія операціи. Оно становится, вмѣстѣ съ тѣмъ, и общественнымъ раздѣленіемъ труда, когда дробныя операція, на которыя распадается процессъ производства, составляютъ единственную общественную функцію и вѣчный удѣлъ того или другаго рабочаго, а иногда и его потомства. Въ кастовомъ строѣ Индіи или въ цеховомъ строѣ средневѣковой Европы, при первобытныхъ способахъ производства, техническое раздѣленіе труда было очень незначительно, а раздѣленіе труда общественное достигало, напротивъ, колоссальнаго напряженія.

И такъ, развитіе муравьиной общины покупается цѣною деградаціи составляющихъ ее недѣлимыхъ. Но имѣемъ ли мы какое-нибудь право употреблять даже слово „деградація“ или какое нибудь равносильное ему, когда устранено слово „прогрессъ“? Деградація, это, вѣдь, синонимъ регресса. Надо бы выдумать какого-нибудь вполнѣ безразлично словеснаго антипода слову „развитіе“, а такого антипода не выдумано. Съ точки зрѣнія Спенсера, въ этомъ большой бѣды нѣтъ. Для него все развивается, все на свѣтѣ и непрестанно: и общество, и дерево, и человѣкъ, и солнечная система, и развивается на одинъ и тотъ же манеръ, переходя отъ простаго къ сложному, отъ однороднаго къ разнородному, путемъ послѣдовательныхъ дифференцированій. Въ Основныхъ началахъ Спенсеръ ищетъ исключеній изъ этого единообразнаго торжественнаго марша вселенной и всѣхъ ея подробностей и находитъ ихъ въ „болѣзненныхъ наростахъ“, въ разложеніи трупа и въ революціонныхъ движеніяхъ, въ чемъ бы послѣднія ни состояли и во имя чего бы ни происходили… Впрочемъ, въ тѣхъ же Основныхъ началахъ можно найти и другое, а въ Основаніяхъ біологіи и совсѣмъ другое. Объ этихъ компрометирующихъ силу мысли Спенсера разсужденіяхъ читатель можетъ узнать изъ моего IV тома (втораго изданія стр. 136—139, 178—181). Здѣсь для насъ важно только то обстоятельство, что Спенсеръ нигдѣ не говорить о томъ упрощеніи или деградаціи, которой подвергается индивидъ самымъ процессомъ усложненія или развитія общества. Для него общество есть высшій организмъ, развивающійся по тому же закону Бэра, по которому развиваются и входящіе въ его составъ индивидуальные организмы, и никакого конфликта между этими двумя процессами не существуетъ.

Другіе органисты поступаютъ иначе. Самый замѣчательный изъ нихъ — Геккель, блестящій, хотя и увлекающійся біологъ мыслитель. Признавъ, вмѣстѣ со всѣми мыслящими біологами, что органическая индивидуальность есть понятіе относительное и что существуютъ извѣстныя ступени индивидуальности, Геккель Далъ классификацію ихъ, и, вмѣстѣ съ тѣмъ, опредѣлилъ ихъ взаимныя отношенія. Сдѣлалъ онъ это въ „тектологическихъ тезисахъ“, которые я въ свое время приводилъ (въ Запискахъ профана, въ Борьбѣ за индивидуальность), я потому здѣсь приведу только ихъ резюме: всякое органическое цѣлое (въ томъ числѣ и колонія или общество) тѣмъ совершеннѣе, чѣмъ несовершеннѣе его части, чѣмъ онѣ слабѣе, чѣмъ онѣ болѣе закрѣпощены цѣлому и подавлены въ своемъ индивидуальномъ значеніи, что не мѣшаетъ имъ быть весьма совершенными въ смыслѣ приспособленія къ извѣстной спеціальной функціи. Это замѣчательное обобщеніе, сдѣланное, въ спеціальномъ трудѣ — Generelle Morphologie der Organismen — весьма выгодно отличается отъ Спенсеровой теоріи соціальнаго организма какъ своею научною солидностью, такъ и своею опредѣленностью и смѣлостью. Геккель не только не лавируетъ около словъ, ища по возможности безразличныхъ выраженій для своей мысли, а прямо ставить свой критерій относительнаго „совершенства“ (степень сложности и цѣлостности организма); во и не прячетъ того факта, что во всякомъ организмѣ эта степень сложности и цѣлостности покупается цѣною соотвѣтственнаго несовершенства его частей. Замѣтимъ, что здѣсь дѣло идетъ уже не объ аналогіяхъ, какъ у Спенсера, Шеффле, Лиліенфельда и другихъ, а о законѣ отношеній между органическимъ цѣлымъ и его частями, причемъ всякій организмъ оказывается сообществомъ подчиненныхъ частей. О попыткахъ Геккеля приложить этотъ принципъ къ жизни человѣческихъ обществъ говорить здѣсь не стоитъ, потому что попытки эти случайны, крайне поверхностны и подчасъ противорѣчивы.

О собственной своей теоріи борьбы за индивидуальность я распространяться тоже не буду. Все, что говоритъ по этому пункту г. Слонимскій, проникнуто такимъ элементарнымъ невѣжествомъ и такою младенческою безпомощностью мысли, что даже наивнѣйшихъ изъ читателей едва ли можетъ ввести въ соблазнъ. Я скажу лишь нѣсколько словъ собственно въ поясненіе теоріи прогресса, по поводу которой г. Слонимскій говоритъ слова, можетъ быть, кое для кого и соблазнительныя.

Всякое живое цѣлое стремится подавить входящія въ его составъ низшія индивидуальности, обращая ихъ въ служебныя части и побуждая ихъ къ высокому, но одностороннему развитію въ этомъ спеціальномъ служебномъ направленіи. При этомъ само оно становится разносторонніе и цѣлостнѣе. Низшія индивидуальности, продѣлывая то же самое по отношенію къ индивидуальностямъ, еще ниже стоящимъ, въ то же время, отстаиваютъ свою самостоятельность и цѣлостность отъ посягательствъ высшей. Въ частности, человѣческое общество, самымъ процессомъ своего развитія, стремится подавить, обратить въ свой служебный органъ человѣка, а человѣкъ въ свою очередь все болѣе и болѣе подчиняетъ себѣ, какъ цѣлому, свои органы и системы органовъ и тѣмъ самымъ противоборствуетъ враждебной ему тенденціи общественнаго развитія. Борьба эта велась, ведется и можетъ вестись съ перемѣннымъ счастьемъ, глядя по обстоятельствамъ. Все это — чисто-объективныя положенія, не заключающія въ себѣ ни единой крупицы „субъективной фантазіи“ или какихъ-нибудь идеаловъ. Но вотъ мы хотимъ построить теорію прогресса, каковая должна обнимать единымъ принципомъ прошедшее, настоящее и будущее. Мы не можемъ для этого ограничиться простымъ положеніемъ, что идетъ какая-то борьба, исходъ которой зависятъ отъ обстоятельствъ, — не можемъ, хотя бы уже потому, что въ числѣ этихъ обстоятельствъ, вліяющихъ на исходъ борьбы, находимся мы сами, наши собственныя, человѣческія усилія, нашъ собственный, человѣческій трудъ, способный, какъ мы (ошибочно или вѣрно) сознаемъ, до извѣстной степени наклонить чашки вѣсовъ въ ту или другую сторону. Поэтому теорія прогресса должна разобраться въ пестрой массѣ историческихъ фактовъ, расположивъ ихъ въ извѣстной перспективѣ, въ концѣ которой, хотя бы и очень отдаленномъ, долженъ сіять извѣстный идеалъ, нѣчто желательное съ точки зрѣнія изслѣдователя и руководящее въ практической дѣятельности. Иною, то-есть иного склада, иной архитектуры, теорія прогресса быть не можетъ, что бы ни говорили люди, боящіеся или другихъ пугающіе „жупелами“ вродѣ „субъективной фантазіи“ или „идеаловъ философствующихъ писателей“. Отсюда же, изъ того же обстоятельства, что нашъ собственный трудъ, наши собственныя усилія суть факторы исторіи, проистекаетъ и гонимая г. Слонимскимъ „вѣра въ будущее“. Спора нѣтъ, что бываетъ и безумная вѣра въ будущее, безумная и нелѣпая, но сдѣлать изъ самой „вѣры въ будущее“ нѣчто укоризненное — это возможно только въ такія печальныя времена, какъ наше.

Не въ первый разъ русская мысль переживаетъ тяжелыя времена, когда у нея крылья связаны и пути ей заказаны. И, къ величайшему прискорбію, всякій разъ, когда случается подобная напасть, изъ среды приватныхъ русскихъ людей являются добровольцы, стремящіеся теоретически обосновать заказъ путей и связанность крыльевъ. Когда послѣ 1848 года надъ Русскою землей спустились свинцовыя тучи мрака и, между прочимъ, была заподозрѣна польза и надобность науки, одинъ, тогда еще молодой русскій ученый, встрѣтилъ диссертацію Грановскаго Аббатъ Сухерій непріязненною журнальною статьей. Критикъ доказывалъ, что „если наука и должна быть занимательна, то только для немногихъ, какъ и всѣ другіе предметы имѣютъ каждый свою занимательность. Ученый, заботящійся о всеобщей занимательности своихъ ученыхъ трудовъ, подвергается опасности измѣнить наукѣ и впасть въ беллетристику. Еще менѣе должна наука заботиться о пользѣ или, какъ выразился нашъ ученый авторъ (т.-е. Грановскій), о приложимости своего знанія къ пользамъ общества“. Гордый молодой ученый, въ своемъ опасеніи, какъ бы наука не „впала въ беллетристику“ (точно „въ пьянство“ или „въ преступленіе“!), не понималъ, что его обереганія совсѣмъ напрасны, что иныя, гораздо болѣе могущественныя, чѣмъ его вѣское слово, силы позаботились о томъ, чтобы наука не была занимательна и не прилагалась къ „пользамъ общества“. Въ періоды реакціи подобные добровольцы составляютъ очень обыкновенное явленіе. Однако, страшенъ сонъ, да милостивъ Богъ: Грановскій остался Грановскимъ, а его молодой критикъ, хотя уже давно состарился, никакого слѣда въ русской наукѣ не оставилъ.

Такъ и теперь. Вы видите, напримѣръ, людей, которые изъ себя выходятъ, стараясь изгнать разные „гражданскіе мотивы“ изъ области искусства. Зачѣмъ они такъ стараются, когда и безъ нихъ дѣло обстоитъ вполнѣ благополучно, и всякіе „гражданскіе мотивы“, сорванные съ житейскихъ корней, лежать гдѣ-то подспудомъ? Или вотъ г. Слонимскій. Слишкомъ двадцать лѣтъ тому назадъ я началъ „впадать“ въ субъективныя фантазіи (мимоходомъ сказать, объективныхъ-то, вѣдь, и не бываетъ) и идеалы и въ „вѣру въ будущее“. За эти два десятка лѣтъ разное переживалось русскимъ обществомъ; бывали и такіе моменты, когда фантазія, идеалы, вѣра въ будущее получали нѣкоторое окрыленіе. Тогда бы г. Слонимскому и сказать свое трезвенное, умѣренное и аккуратное слово. Однако, за всѣ эти двадцать лѣтъ даже имя мое едва ли хоть разъ встрѣчалось на страницахъ Вѣстника Европы, а вотъ теперь что ни нумеръ, то градъ картечи г. Слонимскаго по застарѣлымъ грѣхамъ моей фантазіи, идеаловъ и вѣры въ будущее. Теперь, когда и безъ того у всякой фантазіи обрѣзаны крылья, когда идеалы меркнуть, какъ лучи заходящаго солнца, когда оторопѣлые люди и безъ того утратили сознаніе, что они тоже факторы исторіи, что будущее до извѣстной степени отъ нихъ самихъ зависитъ… умно ли это?

Это, впрочемъ, мимоходомъ.

---

И такъ, идеалы философствующихъ писателей или субъективныя фантазіи правомѣрно завершаютъ собою перспективу прогресса и разцѣниваютъ объективныя данныя исторіи въ качествѣ прогрессивныхъ, безразличныхъ или регрессивныхъ. Съ этой точки зрѣнія, какъ ни чудовищна вышеприведенная „мечта“ Ренана, какъ ни возмущается противъ нея неизвращенное непосредственное чувство, она содержитъ въ себѣ кое что вѣрное. Вѣрны, во-первыхъ, ея объективныя основанія. Въ сущности, они очень близки и къ тектологическимъ тезисамъ Геккеля, и къ теоріи развитія Спенсера, если дополнить послѣднюю подкладкой развитія, то-есть разсчетомъ жертвъ, которыми оно покупается. Вѣренъ, затѣмъ, пріемъ построенія „мечты“, какъ отдаленнаго идеала, можетъ быть» и недостижимаго, но указывающаго и освѣщающаго путь прогресса, и, притомъ, логически вытекающаго изъ основныхъ посылокъ теоріи. Вѣренъ, говорю, пріемъ, что вовсе.не оправдываетъ самой «мечты». По крайней мѣрѣ, моя мечта діаметрально противуположна.

Церковь, государство, нація, городъ и другія высшія индивидуальности (извините, г. Слонимскій, этотъ «абсурдъ» — теперь не я говорю, а Ренанъ), вообще всякое общество развивается по общему закону органическаго развитія. Какъ человѣкъ, развиваясь, постепенно приспособляетъ входящія въ его составъ клѣтки и аггрегаты клѣтокъ къ опредѣленнымъ спеціальнымъ, служебнымъ цѣлямъ, лишая ихъ самостоятельности и цѣлостности, такъ общество, развиваясь, приспособляетъ одну группу людей къ такой-то служебной цѣли, другую — къ другой и т. д. Такъ дѣйствительно идутъ дѣла на землѣ, и отворачиваться отъ этихъ объективныхъ фактовъ или стараться какъ-нибудь маскировать ихъ было бы недостойно человѣка, ищущаго правды. Затѣмъ, строго-логически развивая свое объективно-вѣрное положеніе, Ренанъ приходитъ къ заключенію, что въ будущемъ этотъ процессъ обозначится еще ярче и опредѣленнѣе. Такъ, во-первыхъ, будетъ; такъ, во-вторыхъ, и должно быть, т.-е. Ренанъ и самъ обязуется, и другихъ приглашаетъ дѣйствовать въ направленіи историческаго процесса, несомнѣнно существующаго и одобряемаго имъ. И, въ концѣ-концовъ, всѣмъ будетъ хорошо. Невѣжественная масса, столь же деспотически управляемая «тиранами-позитивистами» (выраженіе Ренана), какъ управляются, напримѣръ, наши органы движенія мозгомъ, будетъ поставлять на все общество продукты своего чернаго труда, а тираны-позитивисты будутъ служить тому же высшему цѣлому выработкой идей, наукой, искусствомъ. Въ этомъ служеніи высшему цѣлому будетъ заключаться и наслажденіе. Въ числѣ пропущенныхъ мною, краткости ради, подробностей мечты, есть такая: тираны-позитивисты не будутъ знать любви, женскія ласки всецѣло предоставятся невѣжественной массѣ. За то, какъ мы видѣли, если понадобятся вивисекціи въ обширныхъ размѣрахъ, невѣжественная масса выставитъ добровольцевъ, которые съ восторгомъ лягутъ подъ ножъ тирановъ-позитивистовъ.

Конечно, рисуя подробности своей мечты, Ренанъ «впадаетъ въ беллетристику» (и въ прескверную беллетристику). Но здѣсь важны не тѣ или другія подробности будущаго, которыхъ и вообще предвидѣть нельзя. Важенъ общій идеалъ самодовлѣющаго общества и преданныхъ ему, до неимѣнія никакихъ собственныхъ интересовъ, личностей; каждая изъ нихъ отказывается отъ своей цѣлостности и автономіи и отдается исключительно служебнымъ, спеціальнымъ цѣлямъ, какъ лишенные автономіи глазъ, рука, нога, желудокъ. При этомъ общество становится все разнороднѣе, потому что обособленность профессій ростетъ количественно и качественно; раздѣленіе труда между недѣлимыми становится все глубже, а раздѣленіе труда между ихъ органами все убываетъ, ибо въ невѣжественной массѣ, напримѣръ, не работаетъ нервно-мозговой аппаратъ, въ «тиранахъ-позитивистахъ» — половой аппаратъ. Руководствуясь этимъ идеаломъ, Ренанъ можетъ не только объективно изучать факты прошедшаго и настоящаго, а и сортировать ихъ, располагать въ перспективѣ прогресса и, вмѣстѣ съ тѣмъ, давать практическія указанія для дѣятельности сей минуты. Это Ренанъ и дѣлаетъ въ другихъ своихъ сочиненіяхъ. Словомъ, его «мечта» есть настоящая, законченная теорія прогресса, хотя и облеченная въ капризныя формы. Если бы не эти капризныя и вмѣстѣ рѣзкія, опредѣленныя формы, такъ подъ «мечтой» могли бы подписаться весьма и весьма многіе соціологи-органисты и соціологи-дарвинисты.

Однако, изъ тѣхъ же объективныхъ данныхъ, которыя, повидимому, послужили отправнымъ пунктомъ для Ренана, можно сдѣлать совершенно противуположные выводы. Если сдѣлать самодовлѣющимъ центромъ изслѣдованія не общество, а индивида, человѣка, человѣческую личность, — а въ качествѣ людей, личностей, мы именно на эту точку зрѣнія и должны стать, — если полноту жизни мы хотимъ усвоить себѣ и себѣ подобнымъ, а не чему-то, на нашъ счетъ развивающемуся, то очевидно, что вся теорія Ренана должна опрокинуться вверхъ дномъ. А опрокинутая она совершенно совпадетъ съ предложенною мною формулой прогресса: «Прогрессъ есть постепенное приближеніе къ цѣлостности недѣлимыхъ, къ возможно полному и всестороннему раздѣленію труда между органами и возможно меньшему раздѣленію труда между людьми. Безнравственно, несправедливо, вредно, неразумно все, что задерживаетъ это движеніе. Нравственно, справедливо, разумно и полезно только то, что уменьшаетъ разнородность общества, усиливая тѣмъ самымъ разнородность его отдѣльныхъ членовъ».

Г. Слонимскій недоволенъ этою формулой прогресса. Я радъ бы у него, какъ и у всякаго другаго, поучиться, но, къ сожалѣнію, онъ не дѣлаетъ ни одного путнаго возраженія, а говоритъ «слова, слова, слова». Такъ, напримѣръ, онъ говоритъ, что приведенная формула «непримѣнима къ современнымъ культурнымъ обществамъ; здѣсь недѣлимые упражняются въ извѣстныхъ спеціальныхъ сферахъ дѣятельности и не только не обнаруживаютъ постепеннаго приближенія къ цѣлостности, но все болѣе удаляются отъ нея, такъ что никакого прогресса нѣтъ въ европейскомъ человѣчествѣ съ первобытныхъ временъ, а есть только непрерывное, грандіозное обратное движеніе, соединенное со всеобщимъ патологическимъ состояніемъ людей». Остроуміе увлекаетъ г. Слонимскаго въ этомъ направленіи и еще дальше. Во второй, апрѣльской, статьѣ онъ еще болѣе ядовитъ: «До сихъ поръ, — говоритъ онъ, — человѣческія общества развивались путемъ раздѣленія труда и шли неизмѣнно по одной протоптанной исторической дорогѣ… Періодъ идеальной „цѣлостности“ людей, послѣ многихъ тысячелѣтій преобладанія неравенства, раздѣленія труда и спеціализаціи, падаетъ какъ будто съ неба… Писатель, рисующій себѣ будущее въ видѣ фантасмагоріи „цѣлостныхъ“ личностей, которыя явятся неизвѣстно откуда и какимъ способомъ, долженъ бы былъ, прежде всего, поставить себѣ вопросъ: основательно ли примѣшивать свои личныя мечтанія къ предполагаемому ходу историческаго развитія человѣчества?… Иначе ожиданіе воцаренія какой-то всеобщей идилліи въ будущемъ остается столь же безцѣльною фантазіей, какъ и мечта о появленіи крыльевъ у человѣка. Выдавать подобную фантазію за формулу того прогресса, которому дѣйствительно слѣдуетъ или должно слѣдовать человѣчество, по меньшей мѣрѣ странно».

Мнѣ, напротивъ, кажется страннымъ, что г. Слонимскій рѣшился написать эти дикія слова. Я знаю, что въ исторіи существуетъ теченіе, противуположное тому, что я называю прогрессомъ, знаю и не отрицаю его, какъ фактъ. Но я знаю также, что существовали въ теченіе вѣковъ рабы, и, однако, ихъ теперь въ цивилизованныхъ странахъ нѣтъ. Знаю, что было время, когда евреевъ въ Россію не пускали, въ качествѣ презрѣнной расы, а вотъ теперь я, русскій, имѣю удовольствіе бесѣдовать съ евреемъ г. Слонимскимъ. Знаю, что было время рѣзкаго раздѣленія труда между податными и неподатными сословіями, между призванными и непризванными защищать отечество оружіемъ, и проч., и проч., и проч., а теперь эти спеціализаціи, съ Божіею помощью, сглаживаются. Знаю, что въ теченіе вѣковъ женщина была затворницей въ теремѣ или гаремѣ и имѣла свою спеціальную область труда, рѣзко отдѣленную отъ мужскихъ профессій, а теперь я имѣю честь быть знакомымъ съ женщинами писательницами, женщинами-врачами и т. д. Знаю, что въ средніе вѣка сапожникъ не только не смѣлъ ни въ какомъ смыслѣ равняться съ рыцаремъ, а въ силу господствовавшаго раздѣленія труда не смѣлъ даже починить сапога, то была отдѣльная профессія, а сапожникъ шилъ только новые сапоги; а теперь сапожникъ можетъ мнѣ и починить сапоги, и сидѣть со мной рядомъ въ качествѣ присяжнаго засѣдателя въ судѣ. Знаю, что когда-то наука была доступна лишь нѣкоторымъ сословіямъ, а другія къ ней, въ силу принципа раздѣленія труда, не допускались, а теперь хотя объ этомъ и мечтаютъ кое какіе русскіе публицисты, но еще неизвѣстно, осуществится ли ихъ мечта. Ну, а сколько страницъ я могъ бы исписать подобными примѣрами, — этого я не знаю. И неужели же думать о дальнѣйшемъ развитіи этого историческаго теченія значитъ очень ужъ высоко заноситься въ область фантазіи? До чего мы, однако, дошли въ своемъ трезвенномъ стремленіи къ умѣренности и аккуратности!

Г. Слонимскій дѣлаетъ и еще одно возраженіе противъ моей теоріи прогресса. Онъ побѣдоносно указываетъ на существующее у нѣкоторыхъ дикарей равенство и отсутствіе раздѣленія труда и спрашиваетъ: что же, по-вашему, этотъ общественный строй выше теперешняго европейскаго? На это я отвѣчу: и выше, и ниже, — выше по типу развитія и ниже по степени развитія. Съ разницей между типами и степенями развитія г. Слонимскій рѣшился, наконецъ, познакомиться, но ничего не понялъ, хотя, по обыкновенію, ничего не понявъ, все-таки, имѣетъ чрезвычайно гордый видъ. Онъ говорить: «Въ прежнее время, при господствѣ исторической школы въ нѣмецкой соціально-научной литературѣ, принято было устанавливать извѣстныя ступени развитія въ ходѣ общественной жизни. Гегель различалъ три ступени: семейство, гражданское общество и государство. Робертъ фонъ-Моль принималъ шесть концентрическихъ сферъ: личности, семьи, племени, общества, государства, союза государствъ. Нашъ авторъ, о сочиненіяхъ котораго мы говорили выше (т.-е. я грѣшный: г. Слонимскій бываетъ иногда zu vornehm, чтобы сказать просто „Михайловскій“, и тогда пишетъ вмѣсто одного слова восемь), считаетъ, повидимому, своею собственностью эту старую идею о типахъ и степеняхъ развитія».

Во-первыхъ, идея о степеняхъ развитія общественной жизни хотя и стара, но отнюдь не устарѣла, да и устарѣть не можетъ; но понятно, что въ новѣйшихъ соціально научныхъ сочиненіяхъ классификацій Гегеля и фонъ-Моля не найдется. Во-вторыхъ, ни эти и ни какія другія подобныя классификаціи не имѣютъ никакого отношенія къ мысли о необходимости отличать типы развитія отъ степеней развитія. Въ-третьихъ, насколько я признаю своею собственностью теорію типовъ и степеней развитія, это г. Слонимскій могъ бы усмотрѣть изъ моихъ сочиненій, гдѣ прямо сказано, что термины «типъ развитія» и «степень развитія» взяты мною у Бэра и только приложены къ явленіямъ общественной жизни. Если г. Слонимскому угодно будетъ обратиться къ подлиннику и постараться понять, что тамъ написано, то для него разъяснится отвѣтъ: общественный бытъ нѣкоторыхъ дикарей выше быта цивилизованныхъ людей по типу развитія и ниже — по степени развитія.,

---

Когда безсильный, но озлобленный человѣкъ не можетъ справиться съ противникомъ, онъ начинаетъ царапаться и щипаться, самъ понимая, что существеннаго вреда этимъ нанести не можетъ, а просто такъ, со зла. Г. Слонимскій щиплется.

Въ мартѣ онъ признавалъ за мной «вѣрное пониманіе соціальныхъ вопросовъ». Въ маѣ («и башмаковъ еще не износила!») онъ на одной и той же страницѣ пишетъ, что я «слѣдую чисто-консервативной и даже реакціонной точкѣ зрѣнія» и что я «являюсь теоретикомъ либерализма въ самомъ узкомъ смыслѣ слова». Я не стану доискиваться, какое изъ этихъ двухъ довольно-таки противуположныхъ пониманій г. Слонимскій считаетъ «вѣрнымъ пониманіемъ соціальныхъ вопросовъ», — не стану, потому что это просто щипокъ.

«Разсуждая объ опасностяхъ побѣды общества надъ личностью, авторъ не дѣлаетъ различія между классами и элементами населенія; онъ говорить объ индивидуальности вообще, какъ будто люди среднихъ и высшихъ классовъ такъ же терпятъ ущербъ отъ преобладанія общества или государства. Гораздо проще было бы говорить прямо объ обездоленныхъ, трудящихся классахъ». Это опять щипокъ: обездоленныхъ, трудящихся, дескать, забылъ! Нѣтъ, не забылъ. Не говоря объ общемъ характерѣ моихъ сочиненій, достаточно извѣстномъ, я приведу предложенный мною соціологическій законъ (извините, г. Слонимскій, опять законъ): «Въ обществѣ, имѣющемъ пирамидальное устройство, всевозможныя улучшенія, если они направлены не непосредственно ко благу трудящихся классовъ, а по благу цѣлаго, ведутъ исключительно къ усиленію верхнимъ слоевъ пирамиды» (Сочиненія, II, 259). Съ другой стороны, однако, г. Слонимскій напрасно полагаетъ, что люди среднихъ и высшихъ классовъ не терпятъ при этомъ ущерба въ своемъ человѣческомъ достоинствѣ. Очень терпятъ, хотя ущербъ ихъ и иной.

И еще щипокъ: «Какъ защитникъ правъ индивидуальности, авторъ долженъ возставать противъ артели и общины, ибо эти организаціи несомнѣнно „захватываютъ“ личность и могутъ „поглотить“ ее… Соціализмъ считается вообще противуположнымъ индивидуализму, и теорія „борьбы за индивидуальность“ должна быть признана самымъ крайнимъ либеральнымъ протестомъ противъ основныхъ принциповъ соціализма». По дѣло-то въ томъ, что я никогда не возставалъ и вовсе не долженъ возставать противъ общины и артели (соціализмъ то ужъ пока оставимъ въ покоѣ). Не возставалъ, какъ объ этомъ свидѣтельствуютъ мои сочиненія, и не долженъ возставать, какъ свидѣтельствуютъ они же. Община и артель въ принципѣ (къ сожалѣнію, не всегда въ дѣйствительности) представляютъ собою общественныя формы съ преобладаніемъ простаго сотрудничества, а не раздѣленія труда, я потому могутъ только охранять личность отъ того историческаго процесса, который обособляетъ, дифференцируетъ трудъ отъ капитала. Это писалось много, много разъ, и г. Слонимскій это знаетъ а просто ему щипаться хочется.

Кромѣ щитовъ, г. Слонимскій занимается еще передержками и фальсификаціей цитатъ. Между прочимъ, онъ касается моей теоріи народныхъ движеній, выражающихся неизмѣнно въ двухъ формахъ — вольницы и подвижниковъ (томъ V). Что онъ по этому поводу говоритъ, это даже и передать трудно, и да отпустятся ему сіе: не вѣдаетъ бо, что творить. Я приведу только обращикъ того, какъ онъ цитируетъ:

У меня:	У г. Слонимскаго:
«Вольница и подвижники одинаково неспособны протестовать прямо отъ лица поруганной и раздавленной историческимъ процессомъ личности».	«Вольница и подвижники возстаютъ во имя поруганной и раздавленной историческимъ процессомъ личности».

Г. Слонимскій столь развязенъ, что ставить свою цитату въ ковычки и съ большою точностью указываетъ страницу, откуда онъ ее взялъ (V, 384), а затѣмъ предается празднословію на ту тему, что вольница и подвижники возстаютъ не во имя личности. Зачѣмъ онъ этому празднословію предается, когда у меня именно такъ и сказано, что вольница и подвижники неспособны протестовать во имя личности? А, главное, зачѣмъ онъ передаетъ якобы мои слова, въ ковычкахъ и съ указаніемъ страницъ, выворотивъ ихъ какъ разъ на-изнанку? Какъ называется такой полемическій или критическій пріемъ? Очень сквернымъ словомъ называется, и пусть г. Слонимскій сямъ себѣ это слово скажетъ.

Читатель, пробѣгая статьи г. Слонимскаго, не вѣрьте на слово ни одной его цитатѣ, какимъ бы признакомъ точности и обстоятельности она ни была снабжена. Если онъ приводитъ заглавіе мало извѣстнаго сочиненія и оканчиваетъ его таинственнымъ etc., то посмотрите сами, что замѣняютъ собою эти три буквы: можетъ быть, такое подъ ними скрывается, что все соотвѣтственное -показаніе г. Слонимскаго надо по* нимать какъ разъ наоборотъ. Если онъ приводитъ чужую мысль даже въ ковычкахъ и съ точнымъ указаніемъ страницъ, опять-таки посмотрите сами въ подлинникѣ: можетъ быть, г. Слонимскій ошибся и пропустилъ Или прибавилъ маленькій пустякъ, вродѣ, напримѣръ, чаетицы не. Наконецъ, если г. Слонимскій вообще ссылается на какую-нибудь книгу, то не впадайте въ увѣренность, что онъ въ самомъ Дѣлѣ ее знаетъ.

Прибавивъ къ этому подвиги вродѣ перечисленія «метода» въ женскій родъ и разное другое вышеприведенное, я спрашиваю: можно ли серьезно разговаривать съ такимъ человѣкомъ? Думается мнѣ, что нельзя, и такъ на этомъ раздумьи я теперь и останавливаюсь…

Ник. Михайловскій.

"Русская Мысль", кн.VI, 1882

---

1. Г. Слонимскій, кажется, думаетъ, что Курсъ сплошь посвященъ соціологіи. Онъ говоритъ, что Контъ «поставилъ себѣ и исполнилъ по-своему двѣ грандіозныя задачи: во-первыхъ, онъ выработалъ основанія соціологіи, какъ теоретической науки, въ своемъ, Курсѣ позитивной философіи», и, во-вторыхъ, пытался примѣнить эти основанія къ практикѣ въ Системѣ позитивной политики. На самомъ дѣлѣ задачи Контова Курса гораздо шире, и я боюсь, что г. Слонимскій его даже въ рукахъ не держалъ.