Странные случаи (Дорошевич)/ДО
| Странные случаи : Изъ воспоминаній адвоката |
| Источникъ: Дорошевичъ В. М. Собраніе сочиненій. Томъ IX. Судебные очерки. — М.: Товарищество И. Д. Сытина, 1907. — С. 102. |
Вамъ, конечно, часто приходилось читать такіе процессы.
Человѣкъ обвиняется въ убійствѣ любимой женщины. Иногда это сопровождается покушеніемъ на самоубійство.
Но всегда въ дѣлахъ такого рода раздается одинъ и тотъ же мотивъ:
— Хотѣлъ убить себя, а убилъ ее.
Публика на это говоритъ обыкновенно:
— Ладно! Не проведешь! Когда хотятъ застрѣлиться, то пускаютъ пулю въ свой лобъ, а не въ чужой.
И публика по-своему права.
Насколько можетъ быть правъ человѣкъ, который вздумалъ бы вынести приговоръ, не выслушавъ даже объясненій обвиняемаго.
Да, вы не слышите его объясненій.
Вы слышите несвязный лепетъ человѣка, на котораго устремлены сотни глазъ.
Который долженъ публично разсказывать сокровеннѣйшія тайны своего сердца, — часто то, что онъ и про себя-то, въ темнотѣ, проснувшись ночью, вспоминаетъ не иначе, какъ съ краской стыда въ лицѣ.
Это то же, что заставить васъ разсказать интимнѣйшіе эпизоды вашихъ семейныхъ отношеній встрѣчной толпѣ праздныхъ гулякъ.
Вы слышите несвязный лепетъ человѣка, подавленнаго, сконфуженнаго, оробѣвшаго, надъ которымъ виситъ тяжесть приговора.
Развѣ можетъ человѣкъ давать объясненія, просунувъ голову въ кольцо гильотины, когда вотъ-вотъ сорвется топоръ.
Настоящія объясненія этихъ житейскихъ драмъ слышимъ мы, защитники, когда «преступникъ», оставшись съ нами съ глаза на глазъ, минутами даже забывая о нашемъ присутствіи, свободно предается своему горю, раскаянію, воспоминаніямъ, слезамъ, ненависти, стонамъ.
Такихъ дѣлъ, о которыхъ я говорю, у меня было нѣсколько.
Одно въ началѣ еще моей карьеры.
Ко мнѣ обратился изъ острога съ письмомъ бывшій сельскій учитель, обвинявшійся въ покушеніи на убійство любимой дѣвушки.
Онъ пустилъ пулю въ нее и потомъ въ себя.
Оба остались живы: она навѣки искалѣченная, — у него пуля застряла гдѣ-то около шейныхъ позвонковъ.
Она, быть-можетъ, жива и до сихъ поръ, — онъ умеръ вскорѣ послѣ процесса.
Вы никогда не видали этихъ маленькихъ комнатъ «для присяжныхъ повѣренныхъ», гдѣ насъ оставляютъ съ глаза на глазъ съ «преступникомъ».
Та же арестантская камера, только безъ кровати и съ нѣсколькими табуретами.
Ко мнѣ ввели худого, блѣднаго молодого человѣка, недавно оправившагося отъ болѣзни, вырваннаго изъ когтей смерти, чтобъ помучиться еще нѣсколько.
Онъ началъ съ извиненій.
— Простите, что я безпокоилъ именно васъ. Но я читалъ нѣсколько процессовъ, и мнѣ нравилась именно та горячность, съ которой вы всегда отстаиваете подсудимаго. Не подумайте, что я прошу, чтобъ меня оправдали.
Честное слово, нѣтъ!
Не все ли равно, что меня ждетъ, когда у меня все наболѣло въ душѣ.
А вы знаете, что такое наболѣвшее мѣсто.
Рѣжьте его, жгите, — боли ужъ никакой.
Меня отправятъ на Сахалинъ, когда я хотѣлъ совсѣмъ уйти изъ этого міра!
Мнѣ скажутъ, что то, что я сдѣлалъ, преступно, когда я самъ безъ ужаса не могу вспомнить объ этомъ.
Нѣтъ. Я не заботился объ оправданіи, когда писалъ вамъ.
Но, видите ли, тутъ есть другая сторона…
На судѣ будутъ не только разворачивать мою душу, но и передавать изъ рукъ въ руки, разсматривать, разглядывать то, что въ ней таится самаго дорогого. Душа ужъ переболѣла, но когда до этого дотрогиваются, мнѣ больно.
Да еще какъ дотрогиваются.
Конечно, мы всѣ — вотъ тѣ, что содержимся здѣсь, не стоимъ сожалѣнія, вниманія, мы преступники, отбросы общества.
Но и насъ зачѣмъ же рисовать хуже, чѣмъ мы есть?
Зачѣмъ намъ приписывать мысли, чувства, побужденія, которыхъ даже у насъ не было?
Обвинители рисуютъ наши портреты одною черной краской и при этомъ часто мимоходомъ замазываютъ то, что на самомъ-то дѣлѣ, въ дѣйствительности, совершенно чисто.
Богъ вѣсть, какую окраску, въ интересахъ обвиненія, придастъ г. прокуроръ моей бѣдной, моей несчастной любви.
И вотъ васъ-то я и прошу. Защищайте не меня, а ее, мою бѣдную, несчастную любовь.
Если обвиненіе наброситъ на нее тѣнь, не соотвѣтствующую истинѣ, освѣтите ее лучомъ настоящаго свѣта.
Моего поступка не оправдывайте совсѣмъ, но мою любовь, мою бѣдную любовь, защищайте отъ всякой неправды, которую на нее возведутъ.
Я не хочу казаться лучше, чѣмъ я есть, но и не желаю, чтобы мое чувство было представлено хуже, чѣмъ оно есть на самомъ дѣлѣ.
Прошу вѣрить тому, что все, что я скажу, будетъ правдой безъ прикрасъ.
Вамъ-то зачѣмъ я сталъ бы лгать? Да еще при такихъ обстоятельствахъ!
Относительно всего, что возбудитъ ваше сомнѣніе, недовѣріе, спрашивайте меня спокойно, подробно и безъ стѣсненія.
Позволите начать?
— Я васъ слушаю.
— Я былъ сельскимъ учителемъ. Вы знаете наше жалованье?
Его совершенно достаточно для увѣренности, что вы не умрете съ голода… до тѣхъ поръ, пока будете одни.
А вѣдь бѣдные чувствуютъ такую же потребность любви, какъ и богатые.
Больше бѣдняковъ любовь захватываетъ сильнѣе, чѣмъ богатыхъ.
— ?!?!?!
— Да, да, это такъ. Богатый отъ несчастной любви ищетъ забвенья.
Одинъ бросается въ игру, другой ищетъ увлеченій, третій начинаетъ кутить, четвертый уѣзжаетъ путешествовать.
Одинъ старается утопить несчастную любовь въ винѣ, другой разметать ее по «зеленому полю», третій размыкать по бѣлому свѣту.
А что дѣлать, напримѣръ, бѣдному сельскому учителю?
Поѣхать на свое жалованье въ кругосвѣтное путешествіе? Броситься въ игру… съ попадьею въ «дурачки», «пьяницы» и «свои козыри»? Отдаться безумнымъ кутежамъ на рубль пятьдесятъ копеекъ, которые удалось съэкономить въ три мѣсяца отъ жалованья?
Остается уйти отъ докучливыхъ разспросовъ праздныхъ разговоровъ куда-нибудь въ поле, въ степь, остаться наединѣ со своими думами.
Одному съ цѣлой толпой воспоминаній, которыя нахлынутъ, побѣдятъ, уничтожатъ.
Какъ живая встанетъ «она» предъ глазами, и еще пуще разгорится эта любовь.
Не легко!
Я познакомился съ Маріей Васильевной здѣсь, когда пріѣзжалъ на учительскій съѣздъ. Она тоже бѣдная дѣвушка. Занималась перепиской у нотаріуса.
Мы произвели впечатлѣніе другъ на друга, понравились другъ другу, полюбили.
— Виноватъ… Дѣйствительно ли она васъ любила?
Онъ грустно улыбнулся:
— Мы, бѣдняки, имѣемъ одно преимущество. Насъ не зачѣмъ обманывать.
Мы не даемъ любимымъ женщинамъ ни средствъ къ жизни, ни положенія, ни связей.
Насъ можно любить только за насъ самихъ.
Мы не стоимъ того, чтобы намъ лгали.
Маня меня любила. Зачѣмъ бы она стала мнѣ лгать?
Лѣто, — въ школѣ каникулы, я замѣшкался въ городѣ.
Я не стану вамъ разсказывать про эти свиданія, прогулки, безконечные разговоры до зари, про минуты молчанія, которыя краснорѣчивѣе всякихъ разговоровъ. Все это вы знаете сами… А мнѣ къ чему бередить старыя, незажившія раны.
Вѣдь мнѣ здѣсь, въ моемъ уединеніи, кажется, что все это было только вчера и что только вчера я самъ разбилъ все.
Я каждую минуту переживаю то, что преступникъ переживаетъ на другой день послѣ преступленія.
— Простите… Это у васъ зашло… далеко?
— Чуть было не зашло слишкомъ далеко. Но мы оба опомнились. Вѣдь это была гибель для нея, мученье для меня.
Жениться?
А что мы будемъ дѣлать съ моимъ жалованьемъ потомъ, когда пойдутъ дѣти?
Дѣти — это призракъ, который встаетъ передъ нами, бѣдняками, еще тогда, когда ихъ нѣтъ и въ поминѣ.
Она дала согласіе выйти за меня замужъ.
Но мысль о будущихъ дѣтяхъ… Какъ должна была она мучить ее, когда и меня-то эта мысль бросала въ холодъ.
— «Ищи себѣ мѣста лучше, и я твоя».
Я бѣгалъ въ земство, просилъ меня, за мое старанье, усердіе, выслугу лѣтъ, перевести на мѣсто, гдѣ больше жалованья.
Предсѣдатель, человѣкъ либеральный, блиставшій своими взглядами, своими твердыми принципами, которые онъ въ своихъ рѣчахъ облекалъ въ такую превосходную форму, отказалъ наотрѣзъ.
Это противъ его принципа, его системы. Учителя — «особенно такіе хорошіе, какъ вы», должны оставаться на одномъ и томъ же мѣстѣ.
Они пріобрѣтаютъ любовь, уваженіе населенія. Населеніе охотнѣе отдаетъ своихъ дѣтей въ школу. Эта система — великій рычагъ въ дѣлѣ просвѣщенія народа.
— «Вы останетесь на томъ мѣстѣ, гдѣ вы полезны, гдѣ вы нужны, гдѣ вы сумѣли сдѣлаться необходимымъ. Это вашъ постъ. Вы не имѣете права отлучаться. Вы служите великому дѣлу просвѣщенія народа. Величайшему изъ дѣлъ!»
У слуги «величайшаго изъ дѣлъ» истекало кровью сердце, а ему говорили, что и впереди нѣтъ никакой надежды.
Я былъ жертвой системы. Однимъ изъ крошечныхъ винтиковъ этой грандіозной системы, которая должна вести народъ впередъ, къ знанію, къ свѣту. Но каково винтику-то?
Искать другого мѣста, по другой спеціальности?
— «А то великое, святое дѣло, которому вы посвятили себя, вы бросаете?! Малодушно бѣжите, вы, солдатъ съ поста!»
Онъ грустно улыбнулся:
— Васъ производятъ то въ солдаты, то въ святые и рекомендуютъ умереть на своемъ посту!
Я ходилъ, искалъ, — ничего!
Подошло время начала занятій.
Я не буду вамъ говорить, какъ мы прощались, какъ плакали оба, какія клятвы давали другъ другу.
Мы писали другъ другу каждый день, и каждое письмо только разжигало нашу любовь, усиливало наши страданія, муки.
Тогда-то ей пришла въ голову несчастная мысль прекратить мои мученія. Прекратить разомъ. Сдѣлать операцію, вивисекцію, чтобы избавить меня отъ мучительнаго недуга.
Да, она думала обо мнѣ, только обо мнѣ.
Теперь-то я понимаю все, но тогда былъ какъ сумасшедшій. Я видѣлъ факты, огорчался ими, радовался, но не могъ понять, сообразить, взвѣсить ихъ истинное значеніе.
Ея письма стали все рѣже, рѣже, и закончились этимъ ужаснымъ письмомъ.
Теперь я готовъ за него на колѣни стать передъ этой женщиной, какъ передъ святой. Тогда у меня только остановилось сердце, когда я прочелъ это письмо.
Я ничего не чувствовалъ, кромѣ того, что все рушится.
«Считай меня гадкой, негодной женщиной, которая ищетъ только матеріальнаго благосостоянія».
Я помню наизусть это письмо.
«Значитъ, я никогда не любила васъ, если не согласилась выйти за васъ и довольствоваться вашей любовью и тѣмъ, что вы можете мнѣ дать. Забудьте обо мнѣ, я не стою васъ. Не разспрашивайте ни о чемъ, но я не стою васъ».
Это письмо наполнило меня ужасомъ.
Что значатъ эти недосказанныя слова?
Могъ ли я удовольствоваться ими? Я хотѣлъ знать правду, всю правду.
И, немедленно, бросившись въ городъ, захватилъ съ собой револьверъ.
Богомъ Всемогущимъ клянусь вамъ, для себя. Мнѣ ни на одну секунду въ мысли не приходило направить его противъ нея.
Бѣдняжка рѣшила довести «спасительную» вивисекцію до конца.
Когда мы увидѣлись, она, для моего спасенія, рѣшила сыграть роль.
Только теперь я понимаю, чего ей это стоило.
Но тогда… Если у васъ сердце, поймите, что долженъ былъ почувствовать я, когда она на всѣ мои напоминанія, мольбы, отвѣчала мнѣ:
— «Оставьте меня. Вы мнѣ надоѣли. Я люблю другого».
Не имѣлъ ли я основаній выхватить револьверъ, чтобы пустить себѣ пулю въ лобъ?
Себѣ! Клянусь, что даже въ этотъ моментъ мнѣ въ голову не приходила еще мысль убить ее.
И только, когда я вынулъ револьверъ, предо мной вихремъ пронеслись страшныя мысли.
Я застрѣлюсь, а она, насмѣявшаяся, надругавшаяся надо мной, будетъ жить, будетъ счастлива, будетъ называть меня дуракомъ, — меня, который отдалъ ей жизнь.
И меня охватило такое зло за свою жизнь, которую я сейчасъ погублю, за насмѣшки надо мной, за издѣвательства надъ моимъ чувствомъ, за всѣ муки, за всѣ страданія, — за все меня охватило такое зло, что все внутри меня крикнуло:
— «Такъ нѣтъ же! Врешь!»
Я выстрѣлилъ въ нее, потомъ въ ротъ себѣ.
Меня зачѣмъ-то отходили. Можетъ-быть, кому-нибудь, для чего-нибудь нужно, чтобы надъ человѣкомъ, которому ужъ все равно, произнесли приговоръ…
Я не прошу васъ добиваться оправдательнаго… Но чувство мое, мою бѣдную любовь, вы оправдайте, если посягнутъ заподозрить ея чистоту…
О, Боже! Что досталось этому «черствому эгоисту, себялюбцу, человѣку съ каменнымъ сердцемъ» отъ г. товарища прокурора. Но «себялюбца» оправдали, несмотря на его «каменное сердце».
Присяжные поняли, что не комедію люди играютъ, пуская для финала себѣ пулю въ ротъ.
Но это случается рѣдко, гораздо чаще только убиваютъ и не доходятъ до самоубійства.
Ихъ успѣваютъ обезоружить.
Эти люди, дающіе время себя обезоружить, и во мнѣ, ихъ защитникѣ, возбуждали сомнѣніе.
Возбуждали до тѣхъ поръ, пока я не слышалъ ихъ объясненій, — тѣхъ настоящихъ объясненій, которыхъ не слышитъ публика, которые слышали мы съ глаза на глазъ въ маленькой арестантской камерѣ.
У меня было два такихъ дѣла.
Ихъ было бы неинтересно разсказывать.
Любила, разлюбила, хотѣлъ застрѣлиться, застрѣлилъ. Вѣчно одна и та же канва.
— Что же, однако, помѣшало вамъ покончить съ собой? — спросилъ я одного.
— Суду я этого даже не скажу, судъ мнѣ не повѣритъ. Но вамъ мнѣ не зачѣмъ врать. Когда брызнула кровь, когда она помертвѣла, когда она упала, я забылъ даже о самоубійствѣ, какъ забылъ весь свѣтъ. Меня охватилъ ужасъ за нее. Она умираетъ. Я кинулся къ ней. «Леля! Леля!» Можетъ-быть, она еще жива, останется жить… И, говорятъ, я даже очень далеко отшвырнулъ отъ себя револьверъ, — инстинктивно. Но для обвиненія это безспорная улика.
Другой подсудимый объяснилъ еще короче:
— Мои нервы все напрягались, достигли высшаго напряженія, все пошло кругомъ передъ глазами, — дальше я ничего не помню. Все, что накопилось въ душѣ, все разрядилось вмѣстѣ съ этимъ выстрѣломъ. Я не помню, что было дальше. Но говорятъ, я выронилъ револьверъ и, безсильно опустивъ руки какъ плети, пошелъ куда-то въ сторону шатающейся походкой смертельно убитаго человѣка.
Отъ замысла до выполненія еще очень далеко.
И это не должно забывать, когда вамъ приходится слышать о такихъ странныхъ случаяхъ.
Хорошее и дурное одинаково не всегда удается выполнить такъ, какъ задумалъ.
И если даже геніямъ не всегда удавалось выполнить то, что они задумали, и такъ, какъ они задумали, то какъ же вы этого требуете отъ обыкновенныхъ людей.