и судьба его предстала мнѣ, въ лѣтописяхъ, какъ бы облеченная образомъ человѣческимъ.
Но Пустынникъ и Раймундъ, два первыя лица драмы и болѣе другихъ обрисованныя, представляютъ собою двѣ сильнѣйшія страсти того вѣка, какъ бы два огромные рычага, двигавшіе весь Западъ. Въ первомъ изобразилъ я пламенный духъ вѣры, которымъ горѣла въ тѣ дни юная Европа, совершая подвиги, выступающіе изъ хода дѣлъ человѣческихъ. Я воскресилъ въ немъ графа Эдесскаго, скончавшагося въ тюрьмахъ Алепа, какъ представителя четвертой державы въ Палестинѣ, и позволилъ себѣ отступить нѣсколько отъ лѣтописей, хотя и безъ анахронизма, чтобы положить на него въ пустынѣ отпечатокъ другаго міра.
На Раймунда излилъ я духъ рыцарства того времени, сей дивный лучъ, вызвавшій изъ мрака Среднихъ Вѣковъ нѣсколько идеаловъ человѣческаго совершенства, подобныхъ оазисамъ въ пустынѣ. Я не хотѣлъ унизить въ немъ какою либо страстію сего чистаго влеченія. Есть возрастъ въ жизни, когда молодость и любовь, встрѣчаясь въ нашемъ сердцѣ, дѣлаютъ каждаго юношу рыцаремъ и даютъ ему всѣ романтическіе оттѣнки сего идеальнаго характера; но сохранить въ позднихъ лѣтахъ, и независимо отъ постороннихъ причинъ, всю пылкость воображенія и чистое самоотверженіе юноши, не смотря на всѣ разочарованія жизни и людей — вотъ истинный характеръ рыцарства, измѣняющій намъ
