Оба выжаты, — и смята
Ихъ краса была, и въ нихъ
Говорило горе… Мнилось,
Кто-то молча слушалъ ихъ…
Близко чье-то сердце билось.
Съ дѣтства мыслящій старикъ,
Тоже смятый, онъ не даромъ
Оглянулся — и поникъ
У стола, за самоваромъ.
Самоваръ его потухъ,
Но еще таилась сила, —
Паръ таился въ немъ, — и вдругъ
Мѣдь его заголосила,
Тихо стала пѣть и ныть…
Вслѣдъ за ней и два лимона
Тоже стали голосить:
«Въ вертоградахъ Лиссабона,
«Дѣти марта и весны,
«Были мы не для Мамона,
«А для солнца рождены.
«Помнишь, какъ благоухали
«Наши бѣлые цвѣты
Оба выжаты, — и смята
Их краса была, и в них
Говорило горе… Мнилось,
Кто-то молча слушал их…
Близко чье-то сердце билось.
С детства мыслящий старик,
Тоже смятый, он не даром
Оглянулся — и поник
У стола, за самоваром.
Самовар его потух,
Но еще таилась сила, —
Пар таился в нём, — и вдруг
Медь его заголосила,
Тихо стала петь и ныть…
Вслед за ней и два лимона
Тоже стали голосить:
«В вертоградах Лиссабона,
Дети марта и весны,
Были мы не для Мамона,
А для солнца рождены.
Помнишь, как благоухали
Наши белые цветы
