Разъ, на помостѣ Олимпа, баловень Зевса лукавый,
Рѣзвый Эротъ, увидалъ Аполлона священную лиру;
Мигомъ подкрался и съ важною миной бойкой рученкой
Сталъ ударять по струнамъ ея, туго-натянутымъ. Глухо
Звякнувъ, заныли ему непослушныя гулкія струны.
Гнѣвно очами сверкнувъ, оглянулась Минерва; Музы
Молча потупились; у Афродиты мгновенный румянецъ
Скрасилъ тревогу лица ея; лишь Аполлонъ усмѣхнувшись,
Молвилъ: Какъ милъ онъ!.. не будемъ мѣшать ему,— пусть онъ
Тѣшится, вѣчный ребенокъ!— Дочери смертныхъ и нимфы,
Тѣ, что̀ поранены имъ и взаимности жаждой томятся,
И за такое брянчанье его увѣнчаютъ, какъ Бога
Пѣсенъ, и назовутъ его вѣщимъ, такимъ же, какъ я.
Раз, на помосте Олимпа, баловень Зевса лукавый,
Резвый Эрот, увидал Аполлона священную лиру;
Мигом подкрался и с важною миной бойкой ручонкой
Стал ударять по струнам её, туго-натянутым. Глухо
Звякнув, заныли ему непослушные гулкие струны.
Гневно очами сверкнув, оглянулась Минерва; Музы
Молча потупились; у Афродиты мгновенный румянец
Скрасил тревогу лица её; лишь Аполлон усмехнувшись,
Молвил: Как мил он!.. не будем мешать ему,— пусть он
Тешится, вечный ребенок!— Дочери смертных и нимфы,
Те, что поранены им и взаимности жаждой томятся,
И за такое бренчанье его увенчают, как Бога
Песен, и назовут его вещим, таким же, как я.
