Кто былъ вчера моимъ бездушнымъ палачомъ?
Увы! такой вопросъ меня не безпокоилъ
Въ тѣ дни, когда я былъ здоровымъ молодцомъ
И, чтобъ натѣшиться любовью,— куры строилъ;
Теперь онъ сталъ зерномъ моихъ предсмертныхъ думъ,
И вотъ какой отвѣтъ мутитъ мой слабый умъ:
Палачъ, что̀ подвергалъ меня колотью
И жегъ, и рвалъ меня, и мучилъ, какъ злодѣи,
Былъ то, что̀ всѣ мы называемъ плотью,—
Сплетеньемъ мускуловъ, жилъ, мяса и костей,—
И вотъ, та плоть, которую я холилъ
И услаждать себя неволилъ,
И почиталъ единосущнымъ съ «я»,
Началомъ и концомъ земного бытія,—
Та плоть, которую любилъ я,— повалила
Меня, какъ лютый звѣрь, какъ жертву прикрутила
Къ постели и заставила стонать…
Заклятому врагу не дай Богъ испытать
Того, что испыталъ я!— Ужасы сраженья,
Судъ инквизиціи, казнь, пытки, заточенье —
Мнѣ кажется… я могъ бы ихъ назвать
Такими же болѣзнями… Тамъ дѣло
Чужихъ, жестокости послушныхъ рукъ,— а тутъ
Жестокость собственнаго тѣла!
Поймешь ли ты меня, иль нѣтъ,
Кто был вчера моим бездушным палачом?
Увы! такой вопрос меня не беспокоил
В те дни, когда я был здоровым молодцом
И, чтоб натешиться любовью,— куры строил;
Теперь он стал зерном моих предсмертных дум,
И вот какой ответ мутит мой слабый ум:
Палач, что подвергал меня колотью
И жег, и рвал меня, и мучил, как злодеи,
Был то, что все мы называем плотью,—
Сплетеньем мускулов, жил, мяса и костей,—
И вот, та плоть, которую я холил
И услаждать себя неволил,
И почитал единосущным с «я»,
Началом и концом земного бытия,—
Та плоть, которую любил я,— повалила
Меня, как лютый зверь, как жертву прикрутила
К постели и заставила стонать…
Заклятому врагу не дай Бог испытать
Того, что испытал я!— Ужасы сраженья,
Суд инквизиции, казнь, пытки, заточенье —
Мне кажется… я мог бы их назвать
Такими же болезнями… Там дело
Чужих, жестокости послушных рук,— а тут
Жестокость собственного тела!
Поймешь ли ты меня, иль нет,
