Ничто не возмущало въ ней
Таинственной мечты…
Какъ будто слава, отразясь
На ней своимъ лучомъ,
Въ ней берегла покой души
И грезы о быломъ, —
Или о томъ, кто, силу зла
Извѣдавъ, завѣщалъ
Ей всепрощающую скорбь
И вѣру въ идеалъ…
Я помню часъ, когда вдали
Вершинъ сѣдые льды
Румянцемъ вспыхнули, и тѣнь
Съ холмовъ сошла въ сады,
Когда Метехъ[1], съ своей скалой,
Стоялъ, какъ бы въ дыму,
И уходилъ сіонскій крестъ[2]
Въ ночную полутьму…—
Она сидѣла на крыльцѣ
Съ поникшей головой,
Ничто не возмущало в ней
Таинственной мечты…
Как будто слава, отразясь
На ней своим лучом,
В ней берегла покой души
И грезы о былом, —
Или о том, кто, силу зла
Изведав, завещал
Ей всепрощающую скорбь
И веру в идеал…
Я помню час, когда вдали
Вершин седые льды
Румянцем вспыхнули, и тень
С холмов сошла в сады,
Когда Метех[1], с своей скалой,
Стоял, как бы в дыму,
И уходил сионский крест[2]
В ночную полутьму…—
Она сидела на крыльце
С поникшей головой,