То грезилъ я, то у меня дыбомъ волосъ
Вставалъ; то, въ холодномъ поту, я кричалъ:
«Рубашку — рубашку!..» и долго мой голосъ
Въ ту ночь истомленныхъ покой нарушалъ…
Въ туманномъ мозгу у меня разгорался
Какой-то злой умыселъ, и порывался
Бѣжать я,— какъ вдругъ, слышу, катится громъ,
И вѣтеръ къ намъ въ щели бьетъ крупнымъ дождемъ…
Притихъ я, смотрю,— среди призраковъ ночи
Сидитъ, въ красноватомъ мерцаньѣ огня,
Знакомая тѣнь, и безсонныя очи,
Какъ звѣзды, сквозь сумракъ, глядятъ на меня.
Вотъ встала, идетъ и лицо наклоняетъ
Къ огню, и одну изъ лампадъ задуваетъ…
И чудится, будто одежда шуршитъ,
По бѣлому темное что̀-то скользитъ…
И странно, въ тотъ мигъ, какъ она замелькала
Какъ духъ, надъ которымъ два бѣлыхъ крыла
Взвились,— я подумалъ: бѣдняжка устала,
И еслибъ не крикъ мой, давно бы легла!..
Но вотъ, снова шорохъ, и — снова въ одеждѣ
Простой (въ той, въ которой ходила и прежде),
То грезил я, то у меня дыбом волос
Вставал; то, в холодном поту, я кричал:
«Рубашку — рубашку!..» и долго мой голос
В ту ночь истомленных покой нарушал…
В туманном мозгу у меня разгорался
Какой-то злой умысел, и порывался
Бежать я,— как вдруг, слышу, катится гром,
И ветер к нам в щели бьет крупным дождем…
Притих я, смотрю,— среди призраков ночи
Сидит, в красноватом мерцанье огня,
Знакомая тень, и бессонные очи,
Как звезды, сквозь сумрак, глядят на меня.
Вот встала, идет и лицо наклоняет
К огню, и одну из лампад задувает…
И чудится, будто одежда шуршит,
По белому темное что-то скользит…
И странно, в тот миг, как она замелькала
Как дух, над которым два белых крыла
Взвились,— я подумал: бедняжка устала,
И если б не крик мой, давно бы легла!..
Но вот, снова шорох, и — снова в одежде
Простой (в той, в которой ходила и прежде),
