Я дрогнулъ… «Къ чему молодое усердье?
«Безъ крика и плача могу я страдать…
Оставь ты меня умереть, ради Бога!»
Она-жъ поглядѣла такъ кротко и строго,
Что далъ я ей волю и раны промыть,—
И раны промыть, и бинты наложить.
И вотъ, надъ собой слышу голосъ я нѣжный:
«Подайте рубашку!» и слышу отвѣтъ,—
Отвѣтъ нерѣшительный, но безнадежный:
«Всѣ вышли, и тряпки нестиранной нѣтъ!»
И мыслю я: Боже! какое терпѣнье!.—
Я, дышащій трупъ,— я одно отвращенье
Внушаю; но — нѣтъ его въ этихъ чертахъ
Прелестныхъ, и нѣтъ его въ этихъ глазахъ!
Не долго я былъ терпѣливъ и послушенъ:
Настала унылая ночь,— громъ гремѣлъ,
И трупами пахло, и воздухъ былъ душенъ…
На грязномъ полу кто то сонный храпѣлъ…
Кой-гдѣ ночники, догорая, чадились,
И умиравшіе тихо молились
И бредили,— даже кричали «ура!»
И, молча, покойники ждали утра…
Я дрогнул… «К чему молодое усердье?
Без крика и плача могу я страдать…
Оставь ты меня умереть, ради Бога!»
Она ж поглядела так кротко и строго,
Что дал я ей волю и раны промыть,—
И раны промыть, и бинты наложить.
И вот, над собой слышу голос я нежный:
«Подайте рубашку!» — и слышу ответ,—
Ответ нерешительный, но безнадежный:
«Все вышли, и тряпки нестираной нет!»
И мыслю я: Боже! какое терпенье!.—
Я, дышащий труп,— я одно отвращенье
Внушаю; но — нет его в этих чертах
Прелестных, и нет его в этих глазах!
Не долго я был терпелив и послушен:
Настала унылая ночь,— гром гремел,
И трупами пахло, и воздух был душен…
На грязном полу кто то сонный храпел…
Кой-где ночники, догорая, чадились,
И умиравшие тихо молились
И бредили,— даже кричали «ура!»
И, молча, покойники ждали утра…
