— И я ужъ не помню, какъ дальше везли
Меня по ухабамъ румынской земли…
Въ какомъ-то баракѣ очнулся я, снятый
Съ телѣги, и понялъ, что это — баракъ;
День ярко сквозилъ въ щели кровли досчатой,
Но день безотраденъ былъ,— хуже чѣмъ мракъ…
Прикрытый лишь тряпкой, пропитанной кровью,
Въ грязи весь, лежалъ я, прильнувъ къ изголовью,
И, самъ искалѣченный, тупо глядѣлъ
На лица и члены истерзанныхъ тѣлъ.
И пыльный баракъ нашъ весь день растворялся:
Вносили однихъ, чтобъ другихъ выносить;
Съ носилками блѣдныхъ гостей тамъ встрѣчался
Завернутый трупъ, что̀ несли хоронить…
То слышалось ржанье обозныхъ лошадокъ,
То стоны, то жалобы на распорядокъ…
То рѣзкая брань, то смѣшныя слова…
И врачъ нашъ острилъ, засучивъ рукава…
А вотъ, подошла и сестра милосердья!—
Волнистой косы ея свѣсилась прядь…
— И я уж не помню, как дальше везли
Меня по ухабам румынской земли…
В каком-то бараке очнулся я, снятый
С телеги, и понял, что это — барак;
День ярко сквозил в щели кровли дощатой,
Но день безотраден был,— хуже чем мрак…
Прикрытый лишь тряпкой, пропитанной кровью,
В грязи весь, лежал я, прильнув к изголовью,
И, сам искалеченный, тупо глядел
На лица и члены истерзанных тел.
И пыльный барак наш весь день растворялся:
Вносили одних, чтоб других выносить;
С носилками бледных гостей там встречался
Завернутый труп, что несли хоронить…
То слышалось ржанье обозных лошадок,
То стоны, то жалобы на распорядок…
То резкая брань, то смешные слова…
И врач наш острил, засучив рукава…
А вот, подошла и сестра милосердья!—
Волнистой косы её свесилась прядь…
