Унылой тѣнью пробѣгала,
Дрожала блѣдная рука
И олимпійскаго вѣнка
Съ досадой листья обрывала.
За то печаль моя порой
Ее безжалостно смѣшила,
Она въ вѣнокъ лавровый свой
Меня, какъ мальчика, рядила;
Безъ вѣры въ ясный идеалъ
Смѣшно ей было вдохновенье,
И звонкій голосъ заглушалъ
Мое риѳмованное пѣнье.
Смѣшонъ ей былъ весь нашъ Парнасъ
И нами пойманная кляча —
Давно измученный Пегасъ;
Но этотъ смѣхъ,— предвѣстникъ плача,—
Ни разу не поссорилъ насъ.
И до сего дня муза эта
Приходитъ тайно раздѣлять
Тревоги бѣднаго поэта,
Бодритъ и учитъ презирать
Смѣхъ гаера и холодъ свѣта.
Унылой тенью пробегала,
Дрожала бледная рука
И олимпийского венка
С досадой листья обрывала.
За то печаль моя порой
Ее безжалостно смешила,
Она в венок лавровый свой
Меня, как мальчика, рядила;
Без веры в ясный идеал
Смешно ей было вдохновенье,
И звонкий голос заглушал
Мое рифмованное пенье.
Смешон ей был весь наш Парнас
И нами пойманная кляча —
Давно измученный Пегас;
Но этот смех,— предвестник плача,—
Ни разу не поссорил нас.
И до сего дня муза эта
Приходит тайно разделять
Тревоги бедного поэта,
Бодрит и учит презирать
Смех гаера и холод света.
