в его среде, терпимость к развратной жене, и его близкое, нежное отношение к животным, детям и т. п., в чем он также не представляет в своей среде единичного явления. Про сознательное же его отношение к жизни, про его мировоззрение, читатель по первой части рассказа ничего не знает, и потому представляет себе этого Никиту, похожим на обычный тип доброго русского мужика, в роде вашего Ивана-дурака, мудрость которого какая-то органическая или инстинктивная, но никак не вытекающая из какого-либо отвлеченно-сознательного жизнепонимания. И потому в том столь глубоком по мысли месте, где вы говорите о том, что Никита сравнивает безотчетную радость и свежесть своего детства с совершенно иным теперешним своим состоянием, и что он предвидит в засмертной жизни возобновление в другой форме того прежнего радостного детского состояния, — в этом месте мне сразу почувствовалось, что это не Никита так мыслит, а вы — за него. И то же показалось мне во всем последующем его олицетворении смысла жизни в отношении как бы работника к Хозяину; — смысла жизни, выраженного Христом и с особенною силою прочувствованного и иллюстрированного вами и раньше, и в этом рассказе. Этот смысл жизни для меня, как и для вас, разрешает всё, неразрешимое в нашей судьбе; и вы мне вообще много помогли в достижении этого понимания жизни. Но я думаю, что оно вытекает главным образом из знакомства с Христом и его учением; и во всяком случае, если и достижимо независимо от Христа, то только путем усиленной деятельности сознания, каковая читателю в Никите неизвестна. По крайней мере меня лично очень удивило (и нарушило естественно составившееся из предыдущего представление о Никите) вдруг увидать в душе Никиты то, чтò вы туда вложили. И мне кажется, что это несоответствие совершенно устранилось бы, если бы я знал, что Никита не просто добродушный русский мужик, но, что ему довелось почитать Евангелие, и что притча Христа о хозяине и работнике или вообще общий смысл учения Христа отразился в его душе в форме того жизнепонимания, которое под конец рассказа в нем обнаруживается. А, может быть, было бы достаточно и того, если бы вы сначала какими-нибудь маленькими штрихами дали бы читателю чувствовать, что Никита не просто добряк, а сознательно относится к своей роли в жизни. Написал вам все эти умствования, и мне страшно стало того, чтó я наделал. Выходит, как будто, что я учу вас, и притом в области художественной. Но мне, разумеется, вовсе не этого хотелось; а только — на всякий случай поделиться с вами моим маленьким сомнением на тот случай, если и вы, быть может, сами с этим согласны. Но вероятнее всего, что я просто ошибаюсь, так как в художественной технике я никогда ничего не смыслю»...
Затем, возвращаясь к инциденту с фотографией, Чертков писал: «Я был неправ, это правда, в том, что не надо было тратить на это деньги, — это мой грех, и не единичный, а постоянный, от которого вполне избавиться мне возможно будет только тогда, когда у меня денег в моем распоряжении не будет. Но этот грех не мог или во всяком случае не должен был расстроить Татьяну Львовну, сознательно, непрерывно и хладнокровно пользующуюся для своих удобств и удовольствий вашим участием в разделе между вашими детьми
