и вероятно, всё это образуется, — но покуда как-то всё это очень неестественно, тяжело, неловко и страшно. Тебя я как-то всё душой ищу, как свою опору, но пускай и без тебя; может быть скорей обойдется. Одно просто ужасно, что мы совсем не понимаем друг друга. Я думала, что буду лучше понимать. Сестра ее, т. е. Львовых англичанка, смотрит на всё как-то недоверчиво и недоброжелательно, а наша, кажется, добродушна и старается подделаться. Вот завтра напишу тебе, как будет без иереводчицы-сестры. Дети мои здоровы, только один Илюша кашляет, а Таня совсем перестала. Все веселы, не капризны, и спали днем. Я как-то очень сильно жила нравственно нынче всё утро; была очень нервно раздражена, но теперь всё это перековеркалось, и все нити ума и сердца направились на англичанку. [Здесь рисунок.] А нравственно меня с некоторого времени очень поднимает твой роман. Как только сяду переписывать, унесусь в какой-то поэтический мир, и даже мне покажется, что это не роман твой так хорош (конечно, инстинктивно покажется), а я так умна. Пожалуйста, ты не смейся надо мной, у меня очень голова болит, и я могу даже от этого врать. Только я, ей-богу, ничего не лгу, так стараюсь обо всем точно выражаться. — Левочка, теперь напишу тебе о том, что ты не любишь, но, право, необходимо. Дело в том, что ты мне оставил 50 р., и у меня почти всё разобрали на веревки, сани, жалованья, дорогу в Москву и проч. И всё, говорят, граф приказал, необходимо нужно. Так что мне не на что будет жить; а пшеницу, будто бы, граф приказал послать, когда придут новые работники, о которых, конечно, ни слуху, ни духу. Уж не знаю, как я пробьюсь. Лучше всего поспеши, всё-таки, если можно, скорее приехать. Так я запуталась. И хозяйство, и дети, и англичанка, и всё это».
Ханна Егоровна Тарсей (Hannah Tarsey) (р. около 1845 г.), дочь Садовника Виндзорского дворца, приехала из Англии в 1866 г., пробыла воспитательницей детей Толстых с 1866 г. до 1872 г., когда, вследствие слабого здоровья, уехала в Кутаис с Кузминскими гувернанткой детей Татьяны Андреевны. Через два года вышла замуж за кн. Дмитрия Георгиевича Мачутадзе. О ней см. Воспоминания Т. А. Кузминской, III, стр. 110—111, и Илья Толстой, «Мои воспоминания». М. 1914, стр. 12.
5 Кн. Евгений Владимирович Львов (1817—1896). В 1856—1858 гг. алексинский предводитель дворянства в Тульской губернии; с 1865 по 1869 г. занимал должность управляющего государственными имуществами Тульской губернии, отец премьера Временного правительства кн. Г. Е. Львова. Тульский помещик, — его имение «Поповка» Алексинского уезда. Сохранилось письмо к нему Толстого («Лев Николаевич Толстой. Юбилейный сборник», 1928, стр. 56). У него жила в качестве гувернантки Дженни Тарсей, рекомендовавшая свою сестру Толстым.
6 Согласно объявлению от управления Московско-Курской железной Дороги («Московские ведомости» за 1866 г., № 255) движение пассажирских поездов на участке от Москвы до Серпухова началось 17 ноября 1866 г.
1867 г. Марта 19. Москва.
Ну вотъ, моя голубушка, пишу съ чувствомъ настолько радостнымъ, сколько это возможно въ день похоронъ.1 Я очень жалѣлъ, что сдѣлалъ съ тобой уговоръ телеграфировать только въ случаѣ дурнаго. Мнѣ хотѣлось телеграфировать тебѣ, что все гораздо лучше, чѣмъ я ожидалъ. Вопервыхъ, здоровье Тани дѣйствительно поправилось за то время, что я ее не видалъ, такъ что она теперь послѣ этихъ 3-хъ дней горя все-таки никакъ не хуже, коли не лучше на видъ того, какъ я оставилъ ее. Горе всѣ они переносятъ хорошо. Таня мало плачетъ, молчитъ много, говоритъ только про Долли, но спитъ, ѣстъ и кротка и добра. Не хорошо только, что она покашливаетъ, но и то скорѣе нервическимъ, чѣмъ чахоточнымъ кашлемъ. Разскажу все сначала. Пріѣхали мы — я по крайней мѣрѣ — очень усталый (дорога ужасная) въ 12 часовъ. Дома были одна мама и Лиза, остальные на похоронахъ. Мама разсказала мнѣ, что Долли умерла скоропостижно, нервнымъ ударомъ, какъ предполагают.2 На счастье Тани, ея не было у Дьяковыхъ въ этотъ день, она была у Перфильевыхъ3 и очень весела весь этотъ вечеръ. Дьякова же ходила, одѣтая, сидѣла за столомъ, выпила бульону, вдругъ схватилась за голову, покраснѣла, встала, Дмитрій подъ руки провелъ ее въ свой кабинетъ, и тамъ она у него на рукахъ стала умирать, хрипѣть и черезъ 20 минутъ умерла.4 Маша5 и Софешъ6 были тутъ. Маша выросла, сформировалась, похожа на большую и ужасно жалка. Переодевшись, я поѣхалъ въ домъ Лизаветы Алексѣвны Дьяковой,7 куда они должны были пріѣхать и переѣхать послѣ похоронъ,
