Присутствовавший при этом разговоре В. А. Лебрен впоследствии так вспоминал о нем: «Когда я зимой 1908 года приехал в Ясную, Софья Андреевна была всё время настороже, очень недоброжелательным взглядом провожала чемодан Черткова, с которым тот приезжал каждый день ко Льву Николаевичу за рукописями, и не раз заговаривала со мною о двадцати пяти внуках и о том, как на сочинениях Толстого наживаются евреи. Младшие сыновья иногда вторили матери. Однажды, к моему великому ужасу, Софья Андреевна при мне сказала это прямо в глаза Льву Николаевичу, т. е. сказала, что сыновья желают, чтобы он право собственности на неизданные свои произведения завещал семье. У Льва Николаевича кровь отхлынула от лица, он сгорбился, ноги подогнулись... — «Соня! И так мне справедливо тычут в нос тем, что я живу в такой роскоши; теперь ты хочешь отнять у меня последнюю честь!» — проговорил он ослабевшим от волнения голосом. Но Софья Андреевна продолжала что-то настойчиво доказывать. У меня сердце перестало биться, я выбежал из комнаты и расслышал только, как Лев Николаевич дважды убедительно произнес: — «Последнюю честь!»
«Несколько дней я, молодой и здоровый, не мог оправиться от потрясения. Я хорошо знал уже тогда ту пучину взаимного непонимания, в которой обречены жить люди, но я никогда не подозревал, что она так бездонна, так ужасно, безысходно непроглядна»... (В. Лебрен, «Толстой» — «Вегетарианское обозрение» 1911, 1, стр. 12).
Этот же разговор в дневнике В. Г. Черткова 4 декабря 1908 г. рассказывается следующим образом: «Софья Андреевна, обращаясь к Льву Николаевичу, раздраженно утверждает, что собственность всех его когда-либо написанных, неизданных сочинений принадлежит семье. Лев Николаевич возражает. Она бежит к себе в комнату, приносит исписанный своей рукой карманный дневник и читает оттуда свою же запись о том, что Лев Николаевич отдал в общую собственность только те его писания, которые появились после 1881 года, но не те, которые при его жизни не появлялись в печати. Лев Николаевич опять начинает возражать. Она его перекрикивает. Он, наконец, решительным, авторитетным тоном заставляет ее выслушать его. (Она только-что говорила, что хлопочет не о себе, но что дети ее могут предъявить свои права.) — Лев Николаевич: «Ты воображаешь, что дети наши какие-то мерзавцы, которые в самом дорогом мне захотят сделать мне противное». — Софья Андреевна: «Ну, насчет «мерзавцев» я не знаю, но...» — Лев Николаевич (твердо): — «Нет, дай мне договорить. По-твоему выходит, что самую большую пакость, какую только возможно мне сделать, — это сделают мне дети. Больше пакости сделать мне нельзя. Ты знаешь, что у меня были основания, по которым я отказался от этих прав, — основания моей веры, и что же, ты хочешь, чтобы основы эти были лицемерием? Я отдал вам состояние, отдал сочинения прежние, оказывается, что должен отдать свою жизнь, — то, чем я живу. И так я ежедневно получаю ругательные письма, обвиняющие меня в лицемерии. А ты хочешь, чтобы я на самом деле стал лицемером и подлецом. Удивительно, как ты сама себя мучаешь без всякой
