Всё это стало заглушаться и забываться. Но вот Софье Андреевне понадобилось печатать новое собрание сочинений и я, предчувствуя разговоры и опасаясь за целость этой бумаги, хотел ее послать Вам, если бы Вы согласились принять ее, это было уже в Сентябре этого [1902] года и тогда-то и написал всё Вам подробно. Но послать постеснялся, не спрашивая у Льва Николаевича, и спрашивать — не хотелось его тревожить, и я не послал и письмо к Вам уничтожил. И очень жалею об этом.
Ha-днях Софья Андреевна пришла ко Льву Николаевичу и сказала, что просит взять эту бумагу у Маши и отдать ей, потому что она имеет к Маше злобные чувства, и тогда это пройдет. Лев Николаевич не решился противиться ей и взял эту бумагу и отдал ей. Я пробовал говорить об этом с Софьей Андреевной, но разумеется ни до чего не договорился. Когда человек так беззастенчив и неправдив, как она, то ни до чего договориться нельзя. Одно, что она мне ясно сказала: «Я теперь затратила 50 000 рублей на новое издание, и если папà умрет и бумага эта будет обнародована, то я не верну своих денег, и потому я эту бумагу взяла и никому не отдам». Когда я пробовал сказать ей, что всё-таки ее нельзя стереть с лица земли, так как в дневниках она есть, то она беззастенчиво ответила, что «дневники в музее, ключ у нее, и она их положит туда на пятьдесят лет вместе с своими». Вот и всё. И в руках этой женщины судьба всех сочинений и бумаг Льва Николаевича. Это ужасно, и ничего сделать нельзя. Нет вещи, перед которой она бы остановилась. Она всё может сделать и всё сделает. Впрочем умолкаю, но твердо намерен, в случае нужды, всеми средствами добиться того, чтобы все знали о том, какое было завещание Льва Николаевича...