меня, и мне не б[ыло] нисколько больно. И думаю, это от того, что последнее время много мне б[ыло] уроков, уколов в это место: притупилось, замозолилось, или, скорее, я немного исправился, стал менее тщеславен. И думаю, как же благодетельна не только физич[еская], но нравственная боль! Только она и учит. Всякая боль: раскаянье дурного дела как нужно; если не мне уж самому, то другим, кому я скажу. Так это со мной. Все страдания нравственные я хочу и могу сказать людям. Думал о себе, что для того, чтобы выдти из своего тяжелого положения участия в скверной жизни, самое лучшее и естественное написать то, что я пишу и хочу, и издать. Хочется пострадать. Помоги, Отец. — Теперь 11. Иду наверх и спать.
6 Мр. Я. П. 91. Е. б. ж.
Нынче 9 Марта. Я. П. 91. Все три дня писал, хотя немного, но толково, и подвигаюсь. Кажется, кончаю 4-ю главу. Лева б[ыл], уехал вчера. Накануне его отъезда б[ыл] разговор о наследственности. Он настаивал, что она есть. Для меня признание того, что люди не равны в leur valeur intrinsèque,[1] всё равно, что для математика признать, что единицы не равны. Уничтожается вся наука о жизни. — Всё время грустно, уныло, стыдно. Слава Богу, я начинаю опоминаться: чувствую, как я погряз в тщеславии. Писем выдающихся не было. Вчера ездил в Ясенки. Вчера же узнал, что мужики за березы не освобождены. Лопухин. Fiat justitia, pereat mundus.[2] А ему столько же дела, как мне до его чулок. Читал хорошую книгу Our destiny Gronlund’a. Все мы идем к той же теме и подходим к ней с разных сторон и сближаемся. И это радостно. Думал два дня сряду по утрам, просыпаясь, а то гуляя.
1) Мне объяснилась вера слепая, вера в нелепость, вера в прошедшее, Соловьева, Трубецкого, Стаховича, Рачинского, кот[орой] я прежде не понимал. И понял я это на Рачинском, вспоминая, как он писал мне, что начинает уже не спорить с символом веры. Он воспитывал в себе веру, приучал себя к ней.
