запиской англичанина for their own dear saves.[1] Все преступники сумашедшие. Судья лечит. Зачем же он судит, а не свидетельствует? Зачем он наказывает? Прочел Тане и Сереже. Как он либерально жестоко туп. Мне очень больно было. Пошел к Мамонтову. Дешевые товары — дикие, страшные женщины и кучера старцы, их рабы, ждут и принимают свертки. У пассажа смертная слабость. С трудом одолел. После обеда пошел к Олсуфьевым. Был экзамен — Ад[ам] Вас[ильевич] не выдержал. Распеванье — не чисто. Ан[на] Вас[ильевна] настоящая. Дома Сережа — сердитый. Они меня с Соней называли сумашедшим, и я чуть было не рассердился. Пошел в баню. Сидел за чаем — тяжело. Лег спать раньше. Попытки не курить — глупы. Бороться не надо. Надо очищать, освящать ум. Всё бродит мысль о программе жизни. — Не для загадывания будущего, к[оторого] нет и не может быть, а для того, чтобы показать, что возможна и человеческая жизнь. Да, Лелька рассказал, что Лукьян хочет бросить щеголять, пиво пить и курить, как Чертков, и давать бедным. Боюсь верить. —
[17/29 апреля.] Раньше встал, написал письмо Толстой. Прошение с высочайшими священными особами, отношения с высочествами уже невозможны для меня. Просить священную особу, чтобы она перестала мучить женщину!
За чаем она что-то как будто хочет сказать, но я боюсь ее. И тотчас заговорила не то. Правда, что смерть мне теперь скорее радостна. Ходил с Усовым в собор. У[сов] спорил с солдатом. Слабость. Живопись прекрасна. Философы в церкви с своими изречениями. — Дома, пришла Дмохов[ская]. Принесла кучу матерьяла. Я поехал верхом, читал рукописи Дмох[овской]. Стихотворения Бардиной тронули до слез. Всё это мне становится ясно. Они играли в революцию, верили, что они преступники и враги, всё prenaient au mot.[2] Из них ясно выделяются организаторы убийств — это то же, что жандармы и палачи по отношению к честным консерваторам. Пришел Сережа злой. И они вместе с женой и Костинькой два часа разрывали мне сердце. Я был порядочен, но вовлекся в разговор (1). «Возненавидели
