бы до надежды на будущую жизнь. Поэтому мне кажется более соответствующим человеческой природе и чистоте нравов обосновывать веру в будущую жизнь на чувствах благородной души, чем, наоборот, основывать ее благородное поведение на надежде на иную жизнь. Такова и есть в действительности нравственная вера, простосердечие которой может возвыситься над разными хитросплетениями и мудрствованиями и которая одна только и подходит к каждому состоянию человека, потому что ведет его прямым, а не окольным путем к его истинным целям.
Кто видит смысл жизни в духовном усовершенствовании, не может верить в смерть, — в то, чтобы усовершенствование обрывалось. То, чтò совершенствуется, только изменяет форму.
Смерть есть прекращение того сознания жизни, которое я испытываю теперь. Сознание прекращается, — это я вижу на умирающих, но чтò делается с тем, чтò сознавало? Этого я не знаю и не могу знать. Одно знаю наверное, что это «что-то», чтò сознавало, не может прекратиться.
Смерть и рождение — два предела. За этими пределами одинаковое, неизвестное мне, но не ничто, а что-то.
Человек от рождения и до смерти хочет себе добра. И то, чего он хочет, то и дано ему, если он его ищет там, где оно есть: в любви к Богу и людям.
Настоящего добра не может сделать один человек другому. Истинное добро может сделать только каждый человек сам себе тем, что будет жить не для тела, а для души.
