хочешь? — сухо сказал барин, видимо повторяя приготовленные вопросы.
— Мы много довольны вашему сясу, что не побрезгали зайти ко мне, к мужику, — отвечал Юхванка, бросая быстрые взгляды на портрет генерала, на печку, на сапоги барина и на все предметы, исключая лица Нехлюдова: — мы всегда за вашего сяса Богу молим...
— Зачем тебе лошадь продать? — повторил Нехлюдов, возвышая голос и прокашливаясь.
Юхванка вздохнул, встряхнул волосами (взгляд его опять обежал избу) и, заметив кошку, которая спокойно мурлыкала, лежа на лавке, крикнул на нее «брысь, подлая» и торопливо оборотился к барину. — Лошадь, которая, васясо, негодная... Коли бы животина добрая была, я бы продавать не стал, васясо...
— А сколько у тебя всех лошадей?
— Три лошади, васясо.
— А жеребят нет?
— Как можно-с, васясо! И жеребенок есть.
— Пойдем, покажи мне своих лошадей; они у тебя на дворе?
— Так точно-c, васясо; кàк мне приказано, так и сделано, васясо. Разве мы можем ослушаться вашего сяса? Мне приказал Яков Ильич, чтоб, мол, лошадей завтра в поле не пущать: князь смотреть будут, мы и не пущали. Уж мы не смеем ослушаться вашего сяса.
Покуда Нехлюдов выходил в двери, Юхванка достал трубку с полатей и закинул ее за печку; губы его всё так же беспокойно передергивались и в то время, как барин не смотрел на него.
Худая сивая кобылёнка перебирала под навесом прелую солому; двухмесячный длинноногий жеребенок какого-то неопределенного цвета, с голубоватыми ногами и мордой, не отходил от ее тощего засоренного репьями хвоста. Посередине двора, зажмурившись и задумчиво опустив голову, стоял утробистый гнедой меренок, с виду хорошая мужицкая лошадка.
— Так тут все твои лошади?
— Никак нет-с, васясо; вот еще кобылка, да вот жеребеночек, — отвечал Юхванка, указывая на лошадей, которых барин не мог не видеть.
