она сидѣла одна у стола и думала. Она взглянула въ окно, онъ стукнулъ. Она выбѣжала. Онъ обнялъ ее, и опять поцѣлуи и опять сознательное съ его стороны разжиганіе страсти, поглощавшее, затаптывавшее прежнее чистое чувство. Они стояли за угломъ на сухонькомъ мѣстѣ, и онъ, не видя времени, томился неудовлетвореннымъ желаніемъ и больше и больше заражалъ ее.
Матрена Павловна вышла на крыльцо и крикнула. Онъ убѣжалъ. Она вернулась.
Въ эту же ночь онъ подкрался къ ея двери рядомъ съ комнатой Марьи Ивановны. Онъ слышалъ, какъ Марья Ивановна молилась Богу и, стараясь ступать такъ, чтобы не скрипѣли половицы, подкрался къ ея двери и зашепталъ. Она не спала, вскочила, стала уговаривать его уйти.
— На что похоже? Ну можно ли, услышатъ тетинька, — говорили ея уста, а взглядъ, который онъ видѣлъ въ пріотворенную дверь, говорилъ: «милый, милый, ты знаешь, вѣдь я вся твоя». И это только понималъ Валерьянъ и просилъ отворить.
Она отворила. Онъ зналъ, несомнѣнно зналъ, что онъ дѣлаетъ дурно, но онъ зналъ тоже, что именно такъ всѣ дѣлаютъ и такъ надо дѣлать. Онъ схватилъ ее, какъ она была, въ чистой, но жесткой, суровой рубашкѣ съ обнаженными руками, поднялъ и понесъ. Она почувствовала прикосновеніе этихъ какъ бы каменныхъ напряженныхъ мускуловъ, поднимающихъ ея руки, и почувствовала, что она не въ силахъ бороться.
— Ахъ, не надо, пустите, — говорила она и сама прижималась къ нему........
Да, было стыдно, и гадко, и грязно. Куда дѣвалась та чистота весенняго снѣга, которая была на ней?
Пробывъ 5 дней, онъ уѣхалъ. Онъ уѣзжалъ вечеромъ. Поѣздъ Николаевской дороги отходилъ со станціи, которая была въ 15 верстахъ отъ имѣнья Марьи Ивановны, въ 4 часа утра. Валерьянъ провелъ съ ней всю прошедшую ночь, но днемъ онъ не видѣлся съ ней наединѣ и не простился съ нею. Онъ успѣлъ только сунуть ей въ пакетѣ 25 рублей. Онъ радъ былъ тому, что нельзя было видѣть ея. Что бы онъ могъ сказать ей? Оставаться больше нельзя было. Жить вмѣстѣ нельзя. Разстаться надо же. «Ну чтожъ, останется объ ней пріятное воспоминаніе», — такъ думалъ онъ. Послѣ[1] вечерняго чая онъ уѣхалъ. Дорога была[2] дурная, лѣсомъ по водѣ, и кромѣ того дулъ сильный холодный вѣтеръ. Погода была одна изъ тѣхъ апрѣльскихъ, когда все стаяло и стало подсыхать, но завернули опять холода. Дорогой на лошадяхъ онъ, разумѣется, не могъ не думать
