— Это дай Бог, такая старушка чудесная, — сказала она, повторяя свое определение старушки, и слегка улыбнулась.
— Я нынче еду в Петербург. Дело ваше будет слушаться скоро, и я надеюсь, что решение отменят.
— Отменят, не отменят, теперь всё равно, — сказала она.
— Отчего: теперь?
— Так, — сказала она, мельком вопросительно взглянув ему в лицо.
Нехлюдов понял это слово и этот взгляд так, что она хочет знать, держится ли он своего решения или принял ее отказ и изменил его.
— Не знаю, отчего для вас всё равно, — сказал он. — Но для меня действительно всё равно: оправдают вас или нет. — Я во всяком случае готов сделать, что говорил, — сказал он решительно.
Она подняла голову, и черные косящие глаза остановились и на его лице и мимо него, и всё лицо ее просияло радостью. Но она сказала совсем не то, что говорили ее глаза.
— Это вы напрасно говорите, — сказала она.
— Я говорю, чтобы вы знали.
— Про это всё сказано, и говорить нечего, — сказала она, с трудом удерживая улыбку.
В палате что-то зашумели. Послышался детский плач.
— Меня зовут, кажется, — сказала она, беспокойно оглядываясь.
— Ну, так прощайте, — сказал он.
Она сделала вид, что не заметила протянутую руку, и, не пожав ее, повернулась и, стараясь скрыть свое торжество, быстрыми шагами ушла по полосушкам коридора.
«Что в ней происходит? Как она думает? Как она чувствует? Хочет ли она испытать меня или действительно не может простить? Не может она сказать всего, что думает и чувствует, или не хочет? Смягчилась ли она или озлобилась?» спрашивал себя Нехлюдов и никак не мог ответить себе. Одно он знал — это то, что она изменилась, и в ней шла важная для ее души перемена, и эта перемена соединяла его не только с нею, но и с тем, во имя кого совершалась эта перемена. И это-то соединение приводило его в радостно-возбужденное и умиленное состояние.
Вернувшись в палату, где стояло восемь детских кроваток, Маслова стала по приказанию сестры перестилать постель и,
