увидав, что это слишком больно, она перестала соединять его с тем. Теперь этот чисто одетый, выхоленный господин с надушенной бородой был для нее не тот Нехлюдов, которого она любила, а только один из тех людей, которые, когда им нужно было, пользовались такими существами, как она, и которыми такие существа, как она, должны были пользоваться как можно для себя выгоднее. И потому она заманчиво улыбнулась ему. Она помолчала, обдумывая, чем бы воспользоваться от него.
— То всё кончено, — сказала она. — Теперь вот осудили в каторгу.
И губы ее задрожали, когда она выговорила это страшное слово.
— Я знал, я уверен был, что вы не виноваты, — сказал Нехлюдов.
— Известно, не виновата. Разве я воровка или грабительница. У нас говорят, что всё от адвоката, — продолжала она. — Говорят, надо прошение подать. Только дорого, говорят, берут...
— Да, непременно, — сказал Нехлюдов. — Я уже обратился к адвокату.
— Надо не пожалеть денег, хорошего, — сказала она.
— Я всё сделаю, что возможно.
Наступило молчание.
Она опять так же улыбнулась.
— А я хочу вас попросить... денег, если можете. Немного... десять рублей, больше не надо, — вдруг сказала она.
— Да, да, — сконфуженно заговорил Нехлюдов и взялся за бумажник.
Она быстро взглянула на смотрителя, который ходил взад и вперед по камере.
— При нем не давайте, а когда он отойдет, а то отберут.
Нехлюдов достал бумажник, как только смотритель отвернулся, но не успел передать десятирублевую бумажку, как. смотритель опять повернулся к ним лицом. Он зажал ее в руке.
«Ведь это мертвая женщина», думал он, глядя на это когда-то милое, теперь оскверненное пухлое лицо с блестящим нехорошим блеском черных косящих глаз, следящих за смотрителем и его рукою с зажатой бумажкой. И на него нашла минута колебания.
Опять тот искуситель, который говорил вчера ночью, заговорил
