свѣрялся съ своей теоріей и бывалъ въ сомнѣніи, какъ поступить, теперь же, хотя у него не было никакой теоріи, у него никогда не было сомнѣній. Онъ, руководствуясь только личной выгодой и совѣстью, твердо зналъ, что надо и что не надо дѣлать. Такъ, дальнія земли, которыя были въ общемъ артельномъ владѣніи, онъ, хотя и противъ теоріи, зная, что такъ надо, отдалъ въ наймы. Ближнія земли, несмотря на продолжавшійся убытокъ, онъ пахалъ самъ и продолжалъ навозить и жалѣть. За порубки лѣсовъ онъ строго преслѣдовалъ мужиковъ, и совѣсть его не упрекала; за потравы онъ, къ огорченію прикащика, всегда отпускалъ загнанную скотину. Постоялый дворъ и питейный домъ онъ уничтожилъ, хотя это было выгодно, только потому, что это ему было почему то непріятно; въ кабалу мужиковъ брать онъ никогда не соглашался. За водку брать работать онъ не позволялъ прикащику, но устройство новаго рода барщины, при которомъ мужики обязывались за извѣстную плату работать, извѣстное число мужиковъ пѣшихъ и конныхъ и бабьихъ дней, за которое его называли ретроградомъ, онъ считалъ хорошимъ. На школу, на больницу онъ не давалъ ни копейки, но взаймы, и часто теряя свои деньги, онъ давалъ мужикамъ, считая съ нихъ 5 процентовъ. Непаханная земля, неубранный клочекъ сѣна возбуждали въ немъ досаду, и онъ выговаривалъ прикащику, но по посадкѣ лѣса на 80 десятинахъ не косилъ траву и не пускалъ скотину, чтобы не испортить саженцовъ, и не жалѣлъ этой пропажи.
Еще послѣ этаго, когда въ Москвѣ прошли слухи о самоубійствѣ Анны и Левинъ поѣхалъ на ту станцію и увидалъ ея изуродованное тѣло и прелестное мертвое лицо и тутъ же увидалъ шатающагося Вронскаго съ завороченной панталоной безъ шапки, какъ его повели вонъ изъ казармы, на Левина нашло[1] чувство ужаса за себя. «Организмъ разрушенъ, и ничего не осталось, — подумалъ онъ. — Но почему же онъ разрушенъ? Всѣ части цѣлы, сила никуда не перешла. Куда же она дѣлась?» началъ думать онъ. И вдругъ, взглянувъ на прелестное въ смерти лицо Анны, онъ зарыдалъ надъ своей жалкостью съ своими мыслями передъ этой тайной, безъ разрѣшенія которой нельзя жить. И съ этой минуты мысли, занимавшія его, стали еще требовательнѣе и поглотили его всего. Всю эту весну онъ былъ не свой человѣкъ и пережилъ ужасныя минуты. Онъ сталъ читать философскія книги, но чѣмъ больше онъ читалъ, тѣмъ невозможнѣе для него представлялась жизнь. Онъ, счастливый семьянинъ и счастливый, здоровый человѣкъ, былъ нѣсколько разъ такъ близокъ къ самоубійству, что онъ спряталъ снурокъ, чтобы не повѣситься на немъ, и боялся ходить одинъ съ ружьемъ,
- ↑ Зачеркнуто: страшное
