— Няня, мама! — закричалъ Сережа, сіяя радостью.
— Барыня, голубушка, — заговорила няня, подходя къ Аннѣ и цѣлуя ея плечи и руки. — Вотъ Богъ привелъ радость имяниннику! Ничего то вы не перемѣнились.
— А я не знала, что вы въ домѣ.
— Я не живу, я съ дочерью живу, я поздравить пришла. Анна Аркадьевна, голубушка...
Няня вдругъ заплакала и опять стала цѣловать ея руки. Сережа сіялъ глазами и улыбкой и, выскочивъ изъ постели, топоталъ жирными голыми ножками, подпрыгивая по ковру подлѣ нихъ.
Тѣ сомнѣнія, которыя находили на него о томъ, не сдѣлала ли мать чего нибудь дурнаго, теперь были уничтожены въ его глазахъ той нѣжностью и уваженьемъ, которыя няня оказывала матери.
Но какъ разъ тутъ няня что то шопотомъ стала говорить матери, и мать вздохнула и сказала.
— Хорошо, хорошо.
И такое грустное и странное выраженіе сдѣлалось при этомъ на лицѣ матери. Она подошла къ нему.
— Ну, прощай, милый мой Кутикъ — (такъ звала она его ребенкомъ), — милый, милый. Такъ ты никогда не забудешь меня?
Сережа понялъ, что она прощается. Онъ хотѣлъ спросить, зачѣмъ? Но по ея лицу понялъ, что этаго нельзя спрашивать.
Яшвинъ опрокинулъ еще рюмку коньяку въ шипящую воду, выпилъ и всталъ, застегиваясь.
— Я обѣщался уѣхать съ Анной Аркадьевной, — сказалъ онъ, чуть улыбаясь подъ усами и показывая этой улыбкой, что онъ считаетъ неосновательными опасенія Вронскаго. — Ты пріѣдешь?
— Не думаю, — отвѣчалъ Вронской. — Такъ завтра поѣдемъ вмѣстѣ жеребца посмотрѣть. Ты заѣдешь?
— Ладно. А то пріѣзжай.
— Нѣтъ, мнѣ дѣло есть.
— Ну такъ до завтра.
И Яшвинъ вышелъ. «Съ женою забота, съ не женой еще хуже, — подумалъ онъ. — А славная баба».
Вронской, оставшись одинъ, взялъ свою начатую давно ужъ толстую книгу объ искусствѣ, но, только прочтя первую фразу, убѣдился, что читать и понимать этой дребедени (какъ онъ самъ себѣ опредѣлилъ сужденія автора о упадкѣ греческаго искусства) не можетъ, и швырнулъ книгу на столъ. «Да, нынче что — четвергъ, абонементъ? Да, Егоръ съ женой тамъ, и мать, вѣроятно. Что бишь нынче? Аида. Это значитъ весь Петербургъ тамъ».
