— Какъ я вамъ благодарна, что вы не уѣхали. Не уѣзжайте, простите.⟩
Но Левинъ не то что былъ невеселъ, онъ былъ стѣсненъ. Несмотря на то, что онъ живалъ въ городахъ и въ свѣтѣ, эта обстановка бронзъ, зеркалъ, газа. Татаръ — все это ему послѣ деревенской жизни было стѣснительно.
— Я провинціалъ сталъ, меня все это стѣсняетъ.
— Ахъ да, помнишь, какъ мы разъ отъ цыганъ ѣхали, — вспомнилъ Степанъ Аркадьичъ (Левинъ одно время, увлеченный Облонскимъ, ѣздилъ къ цыганамъ) — и мы заѣхали ужинать въ 5-мъ часу утра въ Bocher de lancala?
— Что? не помню.
— Какже, ты отличился. Намъ не отворяли, и ты вызвался убѣдить ихъ. И говоришь: «намъ только кусочекъ жаркаго и сыра», и, разумѣется, намъ захлопнули дверь.
— Да, у меня въ крови деревенскія привычки, — смѣясь сказалъ Левинъ.
— Ну, теперь давай тотъ длинный разговоръ, который ты обѣщалъ.
— Да только я не знаю, говорить ли, — краснѣя сказалъ Левинъ.
— Говорить, говорить и непремѣнно говорить. О, какой ты счастливецъ! — сказалъ Степанъ Аркадьичъ, глядя въ глаза Левину.
— Отчего?
— Узнаю коней ретивыхъ по какимъ то ихъ таврамъ, юношей влюбленныхъ узнаю по ихъ глазамъ, — сказалъ Степанъ Аркадьичъ.
— Ну, не очень юноша. Тебѣ сколько лѣтъ?
— Мнѣ 34. Я двумя годами старше тебя. Да не въ годахъ, у тебя все впереди, а...
— А у тебя уже назади?
— Нѣтъ, хоть не назади, у тебя будущее, а у меня настоящее, и настоящее такъ, въ пересыпочку.
— А что?
— Да нехорошо. Ну, да я не объ себѣ хочу говорить, и потомъ объяснить всего нельзя, — сказалъ Степанъ Аркадьичъ, который дѣйствительно не любилъ говорить, хоть ему хотѣлось теперь все разсказать именно Левину. Онъ зналъ, что Левинъ, хоть и строгій судья и моралистъ, какъ онъ зналъ его, пойметъ и съ любовью къ нему обсудитъ и извинить, можетъ быть.
— Не объ себѣ, ну, выкладывай. Эй, принимай! — крикнулъ онъ Татарину.
