доставляли столько-же наслажденій, какъ мечты, занимали меня еще болѣе. Всѣ вопросы или по крайней мѣрѣ большая часть изъ нихъ, о безсмертіи души, о Богѣ, о вѣчности, предложеніе которыхъ составляетъ высшую точку, до которой можетъ достигнуть умъ человѣка, но разрѣшить которые не дано ему въ этомъ мірѣ, вопросы эти уже предстали передъ мною, и дѣтскій слабый умъ мой съ пыломъ неопытности тщетно старался разрѣшить ихъ и, не понимая своего безсилія, снова и снова ударялся и разбивался о нихъ. —
Да, изъ всего этаго внутренняго моральнаго труда я не вынесъ ничего, кромѣ сомнѣній, умъ мой не могъ проникнуть непроницаемое, а самъ разбивался и терялъ убѣжденія, которыя для моего счастья я бы не долженъ бы былъ смѣть затрогивать никогда. —
Умственный скептицизмъ мой дошелъ до послѣдней крайней степени. Это дѣтски-смѣшно, невѣроятно; но дѣйствительно это было такъ: я часто думалъ, что ничего не существуеть, кромѣ меня, что все, что я вижу, люди, вещи, свѣтъ сдѣлано для меня, что, какъ я уйду изъ комнаты, то тамъ ужъ ничего нѣтъ, а въ ту, въ которую я вхожу, передъ моимъ приходомъ образуются вещи и люди, которыхъ я вижу. Такъ что мнѣ случалось доходить до положенія, близкаго сумашествія: я подкрадывался куда-нибудь и подсматривалъ, полагая не найдти тамъ ничего, такъ какъ меня нѣтъ, — Всѣ мои философическія разсужденія были тѣже темныя, неясныя сознанія, инстинктивныя, одностороннія догадки и гипотезы взрослыхъ философовъ; но во всемъ онѣ носили дѣтскій характеръ. Размышляя объ религіи, я просто дерзко приступалъ къ предмету, безъ малѣйшаго страха обсуживалъ его и говорилъ — нѣтъ [смысла?] въ тѣхъ вещахъ, за которыя 1,000,000 людей отдали жизнь. Эта дерзость и была исключительнымъ признакомъ размышленій того возраста. У меня былъ умъ, но недоставало силы управлять имъ — силы, пріобрѣтаемой жизнью. — Помню я очень хорошо, какъ одинъ разъ въ праздникъ я тотчасъ послѣ обѣда ушелъ наверхъ и началъ размышлять о томъ, что душа должна была существовать прежде, ежели будетъ существовать послѣ, что вѣчности не можетъ быть съ однаго конца. И все это я доказывалъ какъ-то чувствомъ симметріи; что вѣчность — жизнь и потомъ опять вѣчность — будетъ симметрія, а жизнь и съ одной только стороны вѣчность — нѣтъ симметріи, а что въ душѣ человѣка есть влеченіе къ симметріи, что, по моему мнѣнію, доказывало, что будетъ симметрія и въ жизни, и что даже понятіе симметріи вытекаетъ изъ положенія души. — Въ серединѣ этаго метафизическаго разсужденія, которое мнѣ такъ понравилось, что я писалъ его, мнѣ захотѣлось вполнѣ наслаждаться, и я пошелъ къ Василію слезно просить его дать мнѣ взаймы двугривенный и купить мятныхъ пряниковъ и меду, что Василій послѣ нѣкоторыхъ
