зарься, а пуще всего домогайся, как бы свою завести». Эти слова особенно смешили Весловского.
— Вообще я ужасно доволен нашею поездкой. А вы, Левин?
— Я очень доволен, — искренно говорил Левин, которому особенно радостно было не только не чувствовать той враждебности, которую он испытал дома к Васеньке Весловскому, но, напротив, чувствовать к нему самое дружеское расположение.
На другой день, в 10 часов, Левин, обходив уже хозяйство, постучался в комнату, где ночевал Васенька.
— Entrez,[1] прокричал ему Весловский. — Вы меня извините, я еще только мои ablutions[2] кончил, — сказал он улыбаясь, стоя пред ним в одном белье.
— Не стесняйтесь, пожалуйста. — Левин присел к окну. — Вы хорошо спали?
— Как убитый. А день какой нынче для охоты?
— Вы что пьете, чай или кофе?
— Ни то, ни другое. Я завтракаю. Мне, право, совестно. Дамы, я думаю, уже встали? Пройтись теперь отлично. Вы мне покажите лошадей.
Пройдясь по саду, побывав на конюшне и даже поделав вместе гимнастику на баррах, Левин вернулся с своим гостем домой и вошел с ним в гостиную.
— Прекрасно поохотились и сколько впечатлений! — сказал Весловский подходя к Кити, которая сидела за самоваром. — Как жалко, что дамы лишены этих удовольствий!
«Ну, что же, надо же ему как-нибудь говорить с хозяйкой дома», сказал себе Левин. Ему опять что-то показалось в улыбке, в том победительном выражении, с которым гость обратился к Кити...
Княгиня, сидевшая с другой стороны стола с Марьей Власьевной и Степаном Аркадьичем, подозвала к себе Левина и завела с ним разговор о переезде в Москву для родов Кити и приготовлении квартиры. Для Левина, как при свадьбе были неприятны всякие приготовления, оскорбляющие своим ничтожеством
