— Там, — злобно блестя глазами и иронически улыбаясь, говорил Николай Левин, — там, по крайней мере, есть прелесть, как бы сказать, геометрическая — ясности, несомненности. Может быть, это утопия. Но допустим, что можно сделать изо всего прошедшего tabula rasa:[1] нет собственности, нет — семьи, то и труд устрояется. Но у тебя ничего нет...
— Зачем ты смешиваешь? я никогда не был коммунистом.
— А я был и нахожу, что это преждевременно, но разумно и имеет будущность, как христианство в первые века.
— Я только полагаю, что рабочую силу надо рассматривать с естествоиспытательской точки зрения, то есть изучить ее, признать ее свойства и...
— Да это совершенно напрасно. Эта сила сама находит, по степени своего развития, известный образ деятельности. Везде были рабы, потом metayers;[2] и у нас есть испольная работа, есть аренда, есть батрацкая работа, —чего ты ищешь?
Левин вдруг разгорячился при этих словах, потому что в глубине души он боялся, что это было правда, —правда то, что он хотел балансировать между коммунизмом и определенными формами и что это едва ли было возможно.
— Я ищу средства работать производительно и для себя и для рабочего. Я хочу устроить... — отвечал он горячо.
— Ничего ты не хочешь устроить; просто, как ты всю жизнь жил, тебе хочется оригинальничать, показать, что ты не просто эксплуатируешь мужиков, а с идеею.
— Ну, ты так думаешь,—и оставь! —отвечал Левин, чувствуя, что мускул левой щеки его неудержимо прыгает.
— Ты не имел и не имешь убеждений, а тебе только бы утешать свое самолюбие.
— Ну, и прекрасно, и оставь меня!
— И оставлю! И давно пора, и убирайся к чорту! И очень жалею, что приехал!
Как ни старался потом Левин успокоить брата, Николай ничего не хотел слышать, говорил, что гораздо лучше разъехаться, и Константин видел, что просто брату невыносима стала жизнь.
Николай уже совсем собрался уезжать, когда Константин опять пришел к нему и ненатурально просил извинить, если чем-нибудь оскорбил его.
