— Овесъ доваживалъ. Э! Кормъ то, кормъ-то, — сказалъ Корней, путая лошадь и проведя рукой по высокой густой отавѣ и прислушиваясь къ звучному срыву длинной травы.
— А что не видалъ недобрыхъ людей?
— А Богъ е знаетъ, кто то окликнулъ меня у острова.
— Вре?
— Пра.
— A гдѣ мужики то?
— А вонъ ребята баловали, огонь развели. —
Корней, перекинувъ на спину одну ременную, другую пенечную узды, тихими шагами усталыхъ ногъ пошелъ на гору.[1] По обѣимъ сторонамъ огня, укутавшись съ головами шубами и кафтанами, какъ журавли, вытянувшись вдоль межи, лежали мужики. Не спали только и сидѣли у огня Щербачъ и старикъ Евстегнѣй.
— Что поздно? — спросилъ старикъ.
— Овесъ довозить хотѣлось.
— Что же, довозилъ что-ли?
— Нѣ, — лѣниво отвѣчалъ Корней, повернулся на восходъ къ высожарамъ, только выходившимъ изъ тумана и, снявъ шапку, сталъ молиться: Іесусу, Богородицѣ, Николи, Херувими, за родителей и, поклонившись, зѣвая, легъ подъ шубу. —
— Эхъ, народъ нынче, — говорилъ Евстигнѣй подошедшему Макару. — Ночка захватитъ, ужъ и валится. — Приди теперь воръ.
— А я то что? — сказалъ Макаръ. — Я этаго сна, чтобы и знать, — не знаю.
— Толкуй больше, ты, я чай, на возу день пролежалъ, за двумя сыновьями въ старикахъ, а какъ я нони 3 осьмини смахалъ гречи, солнце еще во гдѣ было, да возилъ, такъ руки то не знаю мои ли, чужія ли.
— Эка диво! слабъ ты больно.
— Ослабѣешь. Ты не ослабнешь. Вишь курдюкъ то наѣлъ, съ тебя портки не стащишь, а съ меня ползутъ.
— Да ужъ ты завистливъ больно на работу. Сталъ бы я биться, отдалъ бы землю, али безъ отдачи собралъ повозку, темной[2] ночки дождался, да и съ Богомъ.
— Чтожъ, ступай, ктожъ тебя держитъ. —
— А то и держитъ, что мнѣ слава Богу есть причемъ жить. Ай, ай, держи, — закричалъ Макарка на крикъ товарища и пошелъ подъ гору.
Какихъ бы мы ни были лѣтъ — молодые ли старые, — куда мы ни[3] посмотримъ вокругъ себя ли, или назадъ, на прежде