и ночевали. Видѣть тоже нельзя было изъ за пару, который поднимался въ лощинѣ. ⟨Ночь была свѣтлая и на бугрѣ, какъ днемъ, видно было.⟩
— Все одно, — подумалъ Корней, — прежде заѣду въ Скородный, окликну ребятъ, коли нѣтъ, и до Барсуковъ переѣхать не далече.
И трясясь рысцой на добромъ меринѣ, Корней сталъ спускаться въ лощину въ молочный туманъ къ мосту. — Послѣ ужина вся тяжелая работа цѣлаго дня сказалась Корнею, онъ не чуялъ ни рукъ, ни ногъ: ѣхалъ и спалъ. Спустившись въ лощину, Корней, почувствовавъ, что кобыла дернулась, открылъ глаза и оглянулся: на десять шаговъ передъ собой не видать было, но слышно было, что у моста жеребенокъ, забѣжавъ подъ кручь,[1] потерялъ мать и ржалъ. Корней остановился за мостомъ и сталъ звать жеребенка, да кстати и надѣлъ шубу на остывшее тѣло.
— Псе. Псе. Псе, — долго покрикивалъ, пока наконецъ не услыхалъ топотъ жеребенка по бревнамъ моста. Дожидаясь у моста и надѣвая шубу, Карней услыхалъ крики мужиковъ на право въ Барсукахъ и тамъ же увидалъ огонекъ, краснѣющій сквозь туманъ и тронулъ прямо туда. Но тутъ съ нимъ случилось чудное. Направо онъ[2]вдругъ услыхалъ голосъ, да еще чей то знакомый голосъ, окликавшій его.
— Карней, ты что ль?
Онъ остановилъ лошадей и постоялъ, соображая, почудилось ли ему это или точно это голосъ, и вглядываясь въ туманъ, туда, откуда былъ голосъ; но голосъ затихъ и сквозь туманъ не могъ онъ разобрать, что такое высокое чернѣетъ, человѣкъ ли, или такъ. —
— Должно почудилось, — подумалъ Карней и поѣхалъ дальше и громкимъ, звонкимъ голосомъ окликнулъ мужиковъ.
— Корнюха! — опять послышалось ему сзади, но голосъ былъ знакомый, но не мужицкой.
Корнею жутко стало, и онъ, махая ногами, погналъ мерина по направленію къ голосамъ, откликнувшимся на его крикъ.
— Кто идетъ? — крикнулъ на Корнея грубый веселый голосъ, который онъ узналъ тотчасъ же за Макаркинъ, — говори крещена ли душа?
И одинъ изъ 2-хъ караульныхъ нынѣшней ночи — Макаръ, въ шубѣ и треухѣ съ дубиной подошелъ къ нему.
— Аль не призналъ? — тихо сказалъ Корней, слѣзши съ лошади и снимая оброти.
— Чтожъ не окликаешься, я было убилъ, шалый право. Что поздно?
