В обществе Жюли, как и во многих обществах Москвы, было положено говорить только по-русски, и те, которые ошибались, говоря французские слова, платили штраф в пользу комитета пожертвований.
— Другой штраф за галлицизм, — сказал русский писатель, бывший в гостиной. — «Удовольствие быть» — не по-русски.
— Вы никому не делаете милости, — продолжала Жюли к ополченцу, не обращая внимания на замечание сочинителя. За caustique виновата, — сказала она, — и плачу, но за удовольствие сказать вам правду я готова еще заплатить; за галлицизмы не отвечаю, — обратилась она к сочинителю: — у меня нет ни денег, ни времени, как у князя Голицына, взять учителя и учиться по-русски. А, вот и он, — сказала Жюли.— Quand on[1]... Нет, нет, — обратилась она к ополченцу, — не поймаете. Когда говорят про солнце — видят его лучи, — сказала хозяйка, любезно улыбаясь Пьеру. — Мы только говорили о вас, — с свойственною светским женщинам свободой лжи, сказала Жюли. — Мы говорили, что ваш полк верно будет лучше Мамоновского.
— Ах, не говорите мне про мой полк, — отвечал Пьер, целуя руку хозяйки и садясь подле нее. — Он мне так надоел!
— Вы ведь верно сами будете командовать им? — сказала Жюли, хитро и насмешливо переглянувшись с ополченцем.
Ополченец в присутствии Пьера был уже не так caustique[2], и в лице его выразилось недоуменье к тому, чтò означала улыбка Жюли. Несмотря на свою рассеянность и добродушие, личность Пьера прекращала тотчас же всякие попытки на насмешку в его присутствии.
— Нет, — смеясь отвечал Пьер, оглядывая свое большое, толстое тело. — В меня слишком легко попасть французам, да я и боюсь, что не влезу на лошадь...
В числе перебираемых лиц для предмета разговора, общество Жюли попало на Ростовых.
— Очень, говорят, плохи дела их, — сказала Жюли. — И он так бестолков — сам граф. Разумовские хотели купить его дом и подмосковную, и всё это тянется. Он дорожится.
