охотнической Митька играл на балалайке. Дядюшка любил слушать эту музыку.
— Как хорошо! Право отлично, — сказал Николай с некоторым невольным пренебрежением, как будто ему совестно было признаться в том, что ему очень были приятны эти звуки.
— Как отлично? — с упреком сказала Наташа, чувствуя тон, которым сказал это брат. — Не отлично, а это прелесть, что такое! — Ей так же как грибки, мед и наливки дядюшки казались лучшими в мире, так и эта песня казалась ей в эту минуту верхом музыкальной прелести.
— Еще, пожалуйста еще, — сказала Наташа в дверь, как только замолкла балалайка. Митька настроил и опять задребезжал Барыню с переборами и перехватами. Дядюшка сидел и слушал, склонив голову на бок с чуть заметною улыбкой. Мотив Барыни повторился раз сто. Несколько раз балалайку настроивали и опять дребезжали те же звуки, и слушателям не наскучивало, а только хотелось еще и еще слышать эту игру. Анисья Федоровна вошла и прислонилась своим тучным телом к притолке.
— Изволите слушать, — сказала она Наташе, с улыбкой чрезвычайно похожею на улыбку дядюшки. — Он у нас славно играет, — сказала она.
— Вот в этом колене не то делает, — вдруг с энергическим жестом сказал дядюшка. — Тут рассыпать надо — чистое дело марш — рассыпать.
— А вы разве умеете? — спросила Наташа. — Дядюшка не отвечая улыбнулся.
— Посмотри-ка, Анисьюшка, что струны-то целы что ль на гитаре-то? Давно уж в руки не брал, — чистое дело марш! забросил.
Анисья Федоровна охотно пошла своею легкой поступью исполнить поручение своего господина и принесла гитару.
Дядюшка ни на кого не глядя сдунул пыль, костлявыми пальцами стукнул по крышке гитары, настроил и поправился на кресле. Он взял (несколько театральным жестом, отставив локоть левой руки) гитару повыше шейки и подмигнув Анисье Федоровне, начал не Барыню, а взял один звучный, чистый аккорд, и мерно, спокойно, но твердо начал весьма тихим темпом отделывать известную песню: По у-ли-и-ице
