моей жизни; я не помню,[1] но зато послѣ смерти моей, я увѣренъ, что душа моя вспомнить эти минуты. Я не плакалъ, но когда меня разбудили, я замѣтилъ, что мнѣ пора выдти, и мысль, что дьячокъ, который видѣлъ мое положеніе, можетъ принять его за безчувственность и дѣтское любопытство, пришла мнѣ. Я перекрестился, поклонился въ землю, и слезы хлынули изъ глазъ моихъ градомъ. Было 12 часовъ; я пошелъ спать. Я спалъ крѣпко, спокойно и долго[2]. Нервы мои успокоились, утромъ мы пошли къ панаѳидѣ, которую служили передъ тѣмъ, какъ нести тѣло въ церковь. Дворовые и крестьяне пришли всѣ въ слезахъ прощаться. Мнѣ досадно было, что и они плачутъ и показываютъ знаки горести также, какъ и я, и что нѣтъ мнѣ никакого средства показать имъ, что я огорченъ больше всѣхъ ихъ (навѣрно больше половины плакали отъ души). Напрасно я сердился на нихъ. Запахъ былъ сильный и тяжелый, но мнѣ не вѣрилось, чтобы это пахло тѣло, я искалъ другой причины. Во время понаѳиды я не молился, но стоялъ въ душѣ довольно хладнокровно, хотя плакалъ и кланялся безпрестанно въ землю. — Новый полуфрачекъ, который на меня надѣли, жалъ мнѣ подъ мышками, и рукава нехорошо сидѣли, и я чувствовалъ, что я скорѣе смешонъ въ этой одеждѣ, [68] чѣмъ жалокъ. Ежели бы меня оставили въ обыкновенномъ платьѣ, какое бы оно смѣшное ни было, хоть арлекинское, мнѣ бы это въ голову не пришло, но о новомъ, непривычномъ платьѣ я думалъ. Я наблюдалъ за позой отца, который стоялъ у изголовьи гроба блѣдный, какъ платокъ, и, какъ видно, съ усиліемъ удерживалъ слезы. Онъ былъ прекрасенъ въ эту минуту, всѣ движенія его были, какъ и всегда, граціозны, свободны и увѣренны, но не знаю, почему, мнѣ въ эту минуту представилось его лицо, когда онъ въ кондитерской хотѣлъ поцѣловать француженку. Я старался отогнать мысль о немъ, но невольно думалъ о томъ, что онъ слишкомъ величественъ въ своей горести. Я не могъ понять, почему онъ не плачетъ и старается выказывать твердость. — Онъ старался сказать твердымъ голосомъ, чтобы пода[ли] табуретъ къ гробу, но голосъ его дрожалъ.
Афектація всегда поражала меня. Онъ старается и можетъ удерживаться отъ порывовъ горести и даже помнитъ о томъ, что нужно, стало быть и онъ не такъ убитъ горемъ, чтобы думать только объ немъ. Я почувствовалъ [въ] немъ [?] это и обвинилъ его въ томъ же, въ чемъ обвинялъ и себя. Меня утѣшала мысль, что не я одинъ безчувственъ. Панафида кончилась, лицо открыли, и всѣ стали прощаться, прикладываться, но намъ не позволили. Я стоялъ и смотрѣлъ на эту печальную церемонію. Подошла прикладываться какая то крестьянка съ дѣвочькой лѣтъ 6 на рукахъ. Въ это самое время я хотѣлъ уйдти и сталъ кланяться въ землю, но только что я нагнулся, меня поразилъ
- ↑ Зачеркнуто: всего того, что происходило въ моей душѣ.
- ↑ Зачеркнуто: какъ и всегда послѣ слезъ и горя.
