|
──────────
истину, которая, какъ огонь, его уничтожающій, объемлетъ его душу! Это явленіе еще разительнѣе выражено въ слѣд. пѣснѣ (Ада XXVII, 4—18). Нельзя не подивиться также глубокомыслію поэта, превратившаго этихъ людей въ огненные языки, — людей, которыхъ языкъ, по слову Апостола, быль огнь, воспаляющій кругъ жизни. «Et lingua ignis est, universitas iniquitatis. Lingua constituitur in membris nostris, quae maculat totum corpus, et inflammat rotam nativitatis nostrae inflammata а gehenna.» Vulg. Jacob. III, 6. Копишъ. Филалетесъ.
91—93. Слѣдуя Виргилію, Данте принимаетъ мѣстопребываніе волшебницы Цирцеи, превратившей спутниковъ Улисса въ свиней, не далеко отъ мыса Монте Чирчелло, между Террачиной и Гаэтой, — городомъ, такъ названнымъ Энеемъ въ честь его кормилицы Каэты.
93—96. Т. е. ни нѣжностію къ сыну Телемаху, ни преданностію къ отцу моему престарѣлому Лаэрту, ни любовію къ супругѣ Пенелопѣ.
100. Этотъ неподражаемый разсказъ о гибели Улисса, ни сколько несогласный съ повѣствованіемъ Гомеровымъ, служитъ новымъ доказательствомъ тому, что Данте не зналъ греческаго языка и не читалъ «Одиссеи» въ подлинникѣ. Правда, въ его время существовалъ уже переводъ ея, сдѣланный Пиндаромъ Тебанусомъ; но такъ какъ этотъ переводъ отличался варварскимъ языкомъ, то и остался почти незамѣченнымъ современниками; только по смерти Данта, переводъ Одиссеи, исполненный подъ иждивеніемъ Боккаччіо и Петрарки Леонтіемъ Пилатомъ, вошелъ во всеобщее употребленіе. Впрочемъ, если бы даже и была извѣстна Данту Одиссея, онъ вѣроятно все-таки позволилъ бы себѣ это отступленіе, потому что, прибѣгая къ миѳологіи и самой исторіи, поэтъ, какъ мы сказали, пользовался ими во столько, во сколько онѣ могли служить ему для олицетворенія его идей. До сихъ поръ неизвѣстно,
