— 381 —
Мнѣ щеки. Вся эта дорожная грязь— Вѣдь грязь моей родины милой!
Лошадки привѣтно махали хсостомъ, Какъ будто я другъ ихъ старинный, И мнѣ Аталантовыхъ яблокъ милѣй Былъ круглый пометъ лошадиный.
Вотъ Мюльгеймъ нроѣхали. Городъ хорошъ, Хорошій и нравъ у народа— Прилежный и скромный. Я здѣсь не бывалъ Съ весны тридцать-перваго года.
Въ ту нору на всемъ былъ цвѣточный нарядъ, И птицы въ вѣтвяхъ щебетали, И весело солнце пускало лучи, И люди, надѣясь, мечтали—
Мечтали: «Ну, скоро уѣдутъ отсель Всѣ тощіе рыцари наши; Изъ длинныхъ желѣзныхъ бутылокъ нальемъ Питья имъ въ прощальный чаши.
«И съ пѣснями, съ пляской, съ хоругвью своей Трехцвѣтнбй свобода прибудетъ; Пожалуй, что ею изъ гроба для насъ И самъ Бонапарта вызванъ будетъ!»
Лхъ, Господи! Рыцари все еще здѣсь! И сколько изъ этихъ болвановъ, Чтб, тощи, какъ спички, къ намъ въ землю пришли, Теперь превратились въ пузановъ!
У блѣдныхъ каналій, глядѣвшихъ тогда Надеждою, вѣрой, любовью, Теперь, въ угощеніяхъ нашимъ виномъ, Носы точно налиты кровью.
Свобода же ногу свихнула себѣ, Хромаетъ, нѣтъ бранной отваги; На башняхъ парижскихъ висятъ, опустясь, Печально трехцвѣтные флаги.
Возсталъ, между тѣмъ, императоръ; но такъ Строптивость его усмирили Британскіе черви, что онъ допустилъ, Чтобъ снова его схоронили.
Я самъ погребеніѳ видѣлъ, когда
Златую везли колесницу,