/
— 40 —
общественная) порядка, какъ назвалъ надіональную гвардіго Казимиръ Перье, эти откормленные герои въ болынихъ шадкахъ, надѣтыхъ на головы лавочниковъ, внѣ себя бтъ восторга, когда говорятъ о Лафайетѣ, своемъ старомъ ге-нералѣ, своемъ Наполеонѣ мира. Да, онъ Наполеонъ реіііе Ьоиг§еоі8Іе, этихъ честныхъ состоятельныхъ людей, этихъ портныхъ и перчаточниковъ, которые, правда, весь день слишкомъ заняты, чтобы думать о Лафайетѣ, но зато ве-черомъ восхваляютъ его съ удвоеннымъ энтузіазмомъ, такъ что можно положительно утверждать, что въ одиннадцать часовъ, когда большинство лавокъ закрыто, слава Лафайета достигаетъ самаго пышнаго расцвѣта.
Я употребилъ выше слово «церемоніймейстеръ». Теперь я припоминаю, что Вольфгангъ Мендель, описывая какъ-то въ «Литературномъ Листкѣ» тріумфаіьное шествіе Лафайета но Соединеннымъ Штатамъ и всѣ депутаціи, адресы и торжественный рѣчи, которыя имѣли мѣсто при этомъ, назвалъ его, со своею остроумною фривольностью, «церемоніймей-стеръ свободы». И другіе, менѣе остроумные люди раздѣ-ляютъ заблужденіе, будто Лафайетъ не болѣе, какъ старикъ. котораго выставляютъ на показъ, или употребляютъ, какъ машину. Между тѣмъ, если бы эти люди хоть разъ увидѣли его на ораторской трибунѣ, они бы легко убѣдились, что онъ не просто знамя, за которымъ слѣдуютъ, или которому при-сягаютъ, но что онъ самъ является до сихъ поръ гонфа-лоньеромъ, въ рукахъ котораго священное знамя, золотая хоругвь народовъ. Лафайетъ едва ли не самый выдающійся ораторъ въ теперешней палатѣ депутатовъ. Когда онъ говорить, то иопадаетъ всегда не въ бровь, а прямо въ глазъ, л разбиваетъ своихъ враговъ. Когда рѣчь заходить о тса-кихъ-нибудь изъ великихъ вопросовъ человѣчества, Лафайетъ всякій разъ встаетъ, воинственный, какъ юноша. Только тѣло въ немъ слабо и немощно, надломлено жизнью и жизненными битвами, какъ изрубленная и разбитая старая желѣзная броня, и трогательно видѣть, какъ онъ съ тру-домъ тащитъ это бренное тѣло на трибуну и, достигнувъ ея, очутившись на этомъ старомъ посту, тяжело переводитъ духъ и улыбается. Эта улыбка, рѣчь и весь обликъ этого человѣка въ то время, когда онъ говорить на трибунѣ, не .поддаются описанію. Во всемъ этомъ столько милаго благо-душія и вмѣстѣ съ тѣмъ столько тонкой ироніи, что чувствуешь себя скованнымъ какимъ-то удивительнымъ
любо-пытствомъ, какою-то чудесной загадкой. Не знаешь, чтб