— 293 —
ственная голова, тотъ треволсно шепчетъ: «Сухая будетъ нѣмецкая революція, или влажно красная?..»
Аристократы и клерикалы постоянно грозятъ ужасами временъ тероризма, либеральі же и гуманисты обѣщаютъ намъ, напротивъ, прекрасный сцепы великой недѣли и мирныя празднества, за нею послѣдовавшія; обѣ партіи обманываютъ самихъ себя, или хотятъ обмануть другихъ. Ибо изъ того, что французская революція въ девячостыхъ годахъ была такая кровавая и ужасная, а въ минувшемъ іюлѣ такая мирная и сострадательная,, не слѣдуетъ заключать, что революція въ Германіи должна принять тотъ или другой "характеръ. Только тогда можно ожидать совершенно одинаковыхъ явленій, когда существуютъ совершенно одинаковый условія. А характеръ французской революціи во всѣ времена обуславливавши нравственнымъ состояніемъ народа и особенно его иолитическимъ развитіемъ. Передъ нервымъ взрывомъ революціи во Франціи тамъ, правда, существовала уже готовая цивилизація, но только въ выс-шемъ сословіи и отчасти въ среднемъ; классы низшіе были въ умственномъ отяошеніи совсѣмъ обдѣлены, и самый узкосердечный деспотизмъ воздерживалъ ихъ отъ всякаго благороднаго стремленія впередъ. Что же касаетоя собственно политическая развитія, то оно отсутствовало не только въ низшихъ, но и въ высшихъ классахъ. Только и знали въ ту пору, что о мелочныхъ маневрахъ между соперничающими корпораціями, о системѣ взаимнаго ослабле-нія, о традиціяхъ рутины, о вліяніи фаворитокъ, и тому иодобныхъ политическихъп устякахъ. Монтескье пробудилъ относительно только небольшое число умовъ. Такъ какъ его исходная точка зрѣнія была всегда историческая, то онъ пріобрѣлъ маю вліянія на массы народа восторжен-наго, наиболѣе воспріимчиваго къ мыслямъ, которыя первобытно и свѣжо вытекаютъ изъ сердца, какъ это было въ сочиненіяхъ Руссо. Но когда Руссо, этотъ Гамлетъ Франціи, который увидѣлъ разгнѣваннаго духа и, ироникнувъ въ злую душу коронованныхъ отравителей, открылъ лицемѣр-ную пустоту льстецовъ, грубую ложь придворнаго этикета и всюду распространенное гніекіе, болѣзненно воскликнуть: «міръ сдвинуть съ своей колеи, горе мнѣ, долженствующему снова поставить его на мѣсто!»—когда Жанъ Жакъ Руссо, въ полупритворномъ, полудѣйствительномъ безуміи отчаянія, произнесъ свое великое сѣтованіе и обвиненіе;
когда Вольтеръ, этотъ Лукіанъ католичества, смертельно