— 231 — !
казывавшіе глазѣющей лубликѣ четыре болтающихся кошелька съ спрятанными въ нихъ волосами. Но у него на лицѣ обычное достоинство властелина. Онъ управлялъ шестеркой лошадей придворной кареты, натягивалъ вожжи, «и быстро мчались кони».
Во дворѣ дворца было страшное скопленіе народа. Да, нечего сказать, берлияки не страдаютъ любопытствомъ! Самыя нѣжныя дѣвушки надавали мнѣ такихъ тумаковъ въ бока, что я ихъ чувствую до сихъ поръ. Счастье, что я не беременная женщина. Я, однако, добросовѣстно протолкался и счастливо достигъ подъѣзца дворца. Осаживавшій публику полицейскій меня пропустилъ, потому что на мнѣ былъ черный сюртукъ и потому что онъ отлично понялъ по моей наружности, что окна моей квартиры занавѣшены красными шелковыми гардинами. Теперь я могъ отлично видѣть, какъ выходили изъ каретъ высокопоставленные мужчины и дамы, и меня очень занимали важные придворные костюмы и придворныя физіономіи. Первыхъ не могу описать, такъ какъ я въ слишкомъ малой степени портняжный геній, а вторыхъ описывать не хочу по соображеніямъ о городской гауптвахтѣ. Двѣ стоявпшхъ возлѣ меня красивыхъ бер-линки съ энтузіазмомъ дивились прекраснымъ брильянтамъ, и золотымъ украшеніямъ, и цвѣтамъ, и газу, и атласу, и длиннымъ шлейфамъ, и прическамъ. Я же, напротивъ, еще болѣе дивился прекраснымъ глазамъ этихъ прекрасныхъ энтузіастокъ и былъ нѣсколысо раздосадованъ, когда меня сзади кто-то дружелюбно ударилъ по плечу, и передо мною засіяло краснощекое личико камермузикуса.
Онъ былъ въ совершенно особенномъ оживленіи и пры-галъ, какъ лягушка. «Сагіште,—заквакалъ онъ:—видите ли вы тамъ прелестную графиню? Стройна, какъ кииарисъ, локоны—гіацинтьг, ротикъ—одновременно и роза, и соловей, вся она—цвѣтокъ, и стоить она тамъ между своими двумя сѣдыми тетками, какъ бѣдный цвѣтокъ, сжатый между двумя листами пропускной бумаги. Ея супругъ, потребляю-Щій подобные цвѣты вмѣсто чертополоха, чтобы заставить насъ думать, что онъ не оселъ, долженъ былъ сегодня остаться дома, у него насморкъ, онъ лежитъ на софѣ, мнѣ пришлось съ нимъ бесѣдовать, мы два часа болтали о новой литургіи, и мой языкъ сталъ порядочно тоньше отъ безко-нечной болтовни, и губы болятъ у меня оть безпрестаннаго улыбанья». При этихъ словахъ губы камермузикуса
вытянулись въ кислоеладкую улыбку, которую онъ тотчасъ слиз-