—- 462 —
крайней ыѣрѣ столько же почтенна, сколько эта скучная, гнилая постная идея, заставившая мрачно завянуть всѣ цвѣты нашей прекрасной Европы и населившая ее приви-дѣніями и тартюфами. Противъ того, на что я нападалъ съ легкимъ оружіемъ, теперь ведется открытая, серьезная война—я даже стою уже не въ первыхъ рядахъ.
Слава Богу! Іюльская революція развязала языки, столько \ лѣтъ казавшіеся нѣмыми; и такъ какъ эти внезапно пробужденные захотѣли разомъ высказать все, о чемъ они до тѣхъ поръ молчали, то подняли страшный шумъ, часто оглушавшій меня самымъ непріятнымъ образомъ. Не разъ даже я былъ не прочь совсѣмъ отказаться отъ словогово-ренія, но это сдѣлать не такъ легко, какъ попросить уволь-ненія отъ должности какого-нибудь тайнаго совѣтника, несмотря на то, что эта послѣдняя въ денежномъ отношенін гораздо ирибыльнѣе званія перваго общественна™ трибуна. Люди думаютъ, что наша дѣятельность совершенно добровольная, что изъ запаса новыхъ идей мы выбираемъ тѣ, за которыя мы хотимъ говорить и действовать, бороться и страдать, подобно тому, какъ какой-нибудь филологъ выби-раетъ себѣ того или другого классика, комментированію кѳ-тораго онъ посвящаетъ всю жизнь. ЬІѢтъ, не мы беремъ идею, а идея хватаетъ пасъ и дѣлаетъ своими рабами, п точно плетью гонитъ на арену для того, чтобы мы—гладіа-торы поневолѣ—сражались за нее. Такова участь каждаго истиннаго трибуна или апостола. То было грустное созна-ніе, когда Амосъ сказалъ царю Амазіи: «Я не пророкъ и не сынъ пророка, а простой пастухъ, собирающій ягоды, но Господь отнялъ меня отъ стада и сказалъ мнѣ: «гряди н пророчествуй!» То было грустное сознаніе, когда бѣдный монахъ, обвиненный въ преступности своего ученія, стоялъ въ Ворсмѣ предъ императоромъ и всѣми сановниками и, несмотря на все смиреніе своей души, объявилъ невозможность отречься отъ этого ученія и заключилъ рѣчь свою словами: «Здѣсь передъ вами стою я, и не могу говорить иначе; да поможеть мнѣ Богъ! Аминь!»
Если-бъ вамъ было знакомо священное принужденіе, вы перестали бы бранить насъ, позорить насъ, клеветать на насъ. Да, мы не повелители, но слуги слова. То было грустное сознаніе, когда Максимиліанъ Робеспьеръ сказалъ: «Я—рабъ свободы».
И я тоже сдѣлаю теперь признаніе. Не по пустой
прихоти сердца покинулъ я все, что было для меня дорогого