I
— 399 —
бы заставить публику постоянно ждать остроумія, да такъ и не дождаться его? Или, что еще вѣроятнѣе, не хочетъ ли онъ подстрекнуть публику отыскивать въ пьесѣ действительное тайное остроуміѳ, и вся комедія не есть ли только игра въ жмурки, въ которой Платеновское остроуміѳ прячется такъ хитро, что его никогда не поймаешь? Оттого, можетъ-быть, и публика въ комедіяхъ обыкновенно смѣю-щаяся, при чтеніи пьесы Платена такъ сердится: не удается ей найти скрывшееся остроуміе; напрасно спрятавшееся остроуміе пшцитъ гдѣ-то, и пищитъ все громче и громче: «я здѣсь, я, дѣйствительно, здѣсь!»—напрасно, публика глупа и сохраняетъ серьезное выраженіе лица. Я же, знающій, гдѣ спрятано остроуміе, отъ всего сердца смѣялся, когда читалъ о «сіятельномъ, властолюбивомъ поэтѣ», который укутывается въ аристократическій нимбъ, хвалится, что «каждое дыханіе, проходящее сквозь его зубы, сокрушаетъ» и говорить всѣмъ нѣмецкимъ иоэтамъ:
сДа, какъ Неронъ, желалъ бы я вамъ всѣмъ Имѣть Одинъ лишь мозгъ, чтобъ остроумья Единственнымъ ударомь пополамъ Разсѣчь его...»
Стихи скверные. Но скрытое остроуміе заключается здѣсь въ томъ, что графъ собственно желаетъ, чтобы мы всѣ были Нероны, а онъ, напротивъ того—нашъ единственный милый другъ Пиѳагоръ.
Быть-можетъ, я въ похвалу графу выискалъ бы у него что-нибудь остроумное, но такъ какъ онъ въ своемъ «Царѣ Эдипѣэ напалъ на самое для меня дорогое—ибо чтб можетъ быть для меня дороже моего христіанства?—то никто не обвинить меня, что я, по человѣческому чувству, отношусь къ «Эдипу», этому «великому подвигу въ словахъ», съ менѣе серьзного оцѣнкой, чѣмъ къ прежнимъ подвигамъ графа.
Истинная заслуга, однако, всегда находила себѣ на граду, и безъ награды не останется и авторъ «Эдипа», хотя онъ и здѣсь, какъ всегда, подчинялся только вліянію своихъ друзей изъ знати и духовенства. Да, существуетъ у народовъ Востока старое сказаніе, что послѣдствія всякого добраго или злого дѣла отражаются прежде всего на совершившемъ его. И настанетъ день, когда они появятся— приготовься, любезный читатель, къ тому, что я вхожу въ паоосъ и дѣлаюсь страшнымъ—настанетъ день, когда изъ тартара выйдутъ ужасныя дщери тьмы—«Эвмениды».
Клянусь Стиксомъ—этою рѣкой, мы, боги, никогда не клянемся