— 313 —
ской эмансипаціи и итальянской войнѣ; и съ нашей стороны было довольно несправедливо говорить объ этомъ на-смѣшливо- въ присутствіи блѣднаго итальянца съ черной, какъ смоль, бородой. Вечеромъ, наканунѣ этого дня, мы были на представленіи новой оперы въ театрѣ Зсаіа и слушали страшный шумъ и. гвалтъ, который обыкновенно имѣетъ мѣсто въ этихъ случаяхъ. «Вы, итальянцы,—ска-залъ мой бриттъ блѣдному человѣку:—повидимому, вымерли для всего, кромѣ музыки, и только музыка можетъ васъ одушевить». «Вы несправедливы къ намъ,—сказалъ блѣд-ный и повелъ плечами:—ахъ,—со вздохомъ прибавилъ онъ:— Италія сидитъ, элегически мечтая на своихъ развалинахъ, п когда по временамъ, заслышавъ мелодіго какой-нибудь пѣсни, она вдругъ просыпается и порывисто вскакиваетъ, то это одушевленіе вызывается не самою пѣснью, а скорѣе старыми воспоминаніями и чувствами, которыя тоже Пробудила пѣсня, которыя Италія всегда носила въ своемъ сердцѣ и которыя теперь вдругъ энергически зашумѣли—и вотъ что означаетъ тотъ безумный шумъ, который вы слышали въ театрѣ».
Быть - можетъ, это признаніе н есколько разъясняетъ и тотъ энтузіазмъ, который вызыватотъ по ту сторону Альпъ оперы Россини или Мейербера. Если видѣлъ я когда-ни-будь человѣческое неистовство, то это было при представле-ніи Сгосіаіо іп Е§іМо, когда музыка мѣстами переходила изъ мягкаго, тоскливаго тона въ ликующую скорбь. Это бѣшенство называется въ Италіи йігоге.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВОСЬМАЯ.
Хотя мнѣ, милый читатель, уже теперь представляется случай угостить тебя моими художественными воззрѣніями при упоминаніи о Брерѣ и Амброзіанѣ, но я пропущу мимо тебя чашу сію и ограничусь только замѣчаніемъ, что тотъ острый подбородокъ, который придаетъ оттѣнокъ сентиментальности картинамъ ломбардской школы, я видѣлъ и на улицахъ Милана у нѣсколькихъ ломбардскихъ краса-ііицъ. Для меня было всегда чрезвычайно поучительно, когда я могъ сравнивать съ произведеніями той или другой пшолы и оригиналы ихъ, служившіе имъ моделями; характеръ школы при этомъ лучше уяснялся для меня. Такъ, напримѣръ, на ярмаркѣ въ Ротердамѣ, Янъ Стинъ въ егс божественнѣйшей веселости сдѣлался для меня вдругъ
совершенно понятнымъ; такъ и впослѣдствіи на Лонгъ-Арнс