И какъ напѣвъ далекихъ похоронъ,
Ея мольба, ея отвѣтный стонъ.
О, страшный мигъ невыразимой страсти,
Холодный ядъ впивающихся губъ
И смутный звонъ колеблимыхъ запястій!
Но тамъ, въ горахъ, съ уступа на уступъ
Идетъ заря — и нѣтъ у ночи власти
Кругомъ свѣтло, въ моихъ объятьяхъ трупъ…
Отпрянувши, смотрю въ безумной дрожи,
Какъ синева расходится по кожѣ.
И я бѣгу, и долженъ я бѣжать;
Помѣшаннымъ я дохожу до сада.
Блѣдна рѣки подернутая гладь,
Но ждутъ цвѣты и носится прохлада.
Какая тишь! какая благодать!
Моя душа зарей дышать такъ рада —
Свой ѳиміамъ, я строфы ей несу,
И какъ свѣтлякъ, пью раннюю росу.
1895.
И как напев далеких похорон,
Ее мольба, ее ответный стон.
О, страшный миг невыразимой страсти,
Холодный яд впивающихся губ
И смутный звон колеблимых запястий!
Но там, в горах, с уступа на уступ
Идет заря — и нет у ночи власти
Кругом светло, в моих объятьях труп…
Отпрянувши, смотрю в безумной дрожи,
Как синева расходится по коже.
И я бегу, и должен я бежать;
Помешанным я дохожу до сада.
Бледна реки подернутая гладь,
Но ждут цветы и носится прохлада.
Какая тишь! какая благодать!
Моя душа зарей дышать так рада —
Свой фимиам, я строфы ей несу,
И как светляк, пью раннюю росу.
1895.
