эти чуть ли не дружелюбнѣе всѣхъ прочихъ мѣстныхъ жителей — ни тѣни вражды или недовѣрія, напротивъ: полное уваженіе, почтеніе и расположеніе. — Моско́въ бунъ… Гхарошь… ейи-адамъ! шерифъ-адамъ! джессуръ-юреклю»![1] нерѣдко приходится слышать отъ турецкнхъ простолюдиновъ, — и дѣйствительно, дисциплиною, порядкомъ нашихъ войскъ и ихъ человѣчностію отношеній къ жителямъ мы смѣло можемъ гордиться.
Въ три четверти восьмаго часа мы уже сидѣли въ армянскомъ театрѣ. Партеръ помѣщается въ саду, на чистомъ воздухѣ; цѣна за входъ въ первыя мѣста — два франка, въ остальныя — франкъ, и садикъ полнешенекъ народа: тутъ налицо почти всѣ наши и офицеры, и чиновники, а наипаче интенданты, да «товарищи»; виднѣются на заднемъ планѣ и нѣсколько десятковъ казачковъ да солдатиковъ: тутъ же рядомъ и въ перемежку съ нашими сидятъ и курятъ турки, и армяне, и всѣ прочіе, какъ восточные, такъ и западные человѣки. Курьезный занавѣсъ въ этомъ театрѣ: судя по изображенной на немъ картинѣ, я думалъ было, что здѣсь даются представленія какихъ нибудь религіозныхъ мистерій; — но вдругъ, вмѣсто того, выпархиваетъ изъ-за кулисъ, въ видѣ пигалицы, почти раздѣтая носатенькая дѣвица и, дрыгая ножками, начинаетъ, подъ звуки оркестра, весьма развязно напѣвать «Chicot-chicot-gandon», да напѣвать не по французски, а — къ наивящему удивленію — по турецки! Преуморительно выходитъ это турецкое «шико̀», въ особенности, какъ вспомнишь при томъ, что на занавѣси изображено жертвоприношеніе Исаака, съ румянымъ и толстымъ ангеломъ, удерживающимъ съ небесъ руку Авраама, готовую свершить закланіе. Причемъ ужь тутъ Авраамъ съ его жертвоприношеніемъ — это, полагаю, едва ли извѣстно и самому создателю оной картины. Подвизаются на здѣшнемъ театрѣ преимущественно армяне, а женскій персоналъ — весь исключительно армянскаго происхожденія; играютъ же частію по турецки, частію по армянски, и больше все одно-актныя пьесы — комедійки да оперетки, переведенныя съ французскаго. Я сохранилъ пару афишекъ этого
- ↑ Добрый человѣкъ, честный, храбрый.
