изъ-подъ цыновки сѣдобородую голову какой-то старикъ, дрожавшій отъ лихорадки.
— Откуда вы? спросилъ я у этихъ женщинъ чрезъ переводчика.
— Изъ Чирпана, отвѣчала одна, старшая, равнодушно спокойнымъ голосомъ.
— Давно ли вы здѣсь?
— Пятые сутки.
— Куда идете?
— Никуда... Мы шли, а теперь здѣсь сидимъ.
— Такъ ступайте назадъ; въ Чирпанѣ ваши домы не разрушены.
— Это все равно, если и разрушены. Иншаллахъ. А только и назадъ нельзя намъ.
— Отчего нельзя?
— Ноги… ступни поморожены, ходить нельзя… Ужь лучше здѣсь останемся. Моско̀въ, что впередъ прошелъ, былъ добрый, костеръ зажегъ намъ, — и другой зажжетъ, который сзади… Моско̀въ добрый!
— Садитесь къ казакамъ на вьюки, предложилъ я: — васъ хотя до первой турецкой деревни довезутъ: все же вамъ въ домѣ удобнѣе будетъ.
— Не надо… Иншаллахъ!.. Не надо.
— Да что́ же вы здѣсь станете дѣлать?
— Ожидать смерти, было мнѣ лаконическимъ отвѣтомъ, произнесеннымъ вдобавокъ такъ спокойно и просто, какъ будто «ожидать смерти» среди поля, съ помороженными ступнями — самое естественное, обыкновенное дѣло. Вѣроятно, и кофе заварили онѣ себѣ въ ожиданіи смерти же — Иншаллахъ! И старикъ, который улегся подъ цыновку, тоже «ожидаетъ смерти». Изумительное, чисто фаталистическое равнодушіе! «Иншаллахъ» — и все тутъ, и человѣкъ спокоенъ что̀ бы съ нимъ ни случилось, что́ бы его ни ожидало.
Домашняго скота уцѣлѣло, сравнительно съ людьми, великое множество, но и онъ также находится «въ ожиданіи смерти», припадаетъ къ отравленнымъ падалью канавкамъ и ручьямъ, чтобы утолить жажду, или уныло пощипываетъ сухую травку, выглядывающую изъ-подъ снѣга. Нашелся однако охотникъ поживиться и этою скотинкой!
