нихъ отовсюду… Хриплые крики: «Алла!» тамъ и сямъ мѣшаются и сливаются съ нашею русскою «урою». — «Да это, братцы, самъ дьяволъ плодитъ ихъ столько! Откуда быть имъ тутъ этакой силищѣ?» — опуская отъ отчаянія измаянныя руки, чуть не сквозь слезы, восклицаетъ молодой солдатикъ.
— «А ты, молокососъ, дьявола-то не поминай, а имя Христово призови — и одолѣемъ!» наставительно и съ увѣренностію замѣчаетъ старый «унтеръ», видавшій на своемъ вѣку виды, — и одно подобное замѣчаніе вдругъ ободряетъ цѣлый ложементъ, цѣлую роту.
— «Вѣрно, братцы, вѣрно! Это настоящее слово! проносится между кучками: —нут-ка, съ Богомъ!… Во имя Отца и Сына… пли!» — и новый дружный залпъ треснулъ на встрѣчу противнику.
— «Вишь ты! вонъ оно какъ!… Съ разу тылъ и далъ… Вотъ оно что̀ значитъ, съ Божьимъ-то именемъ!»
А солнечный зной между тѣмъ палитъ и угнетаетъ: и лица, и спины, и грудь, и все тѣло обливаются потомъ; солдатскія рубахи мокры, липнутъ къ тѣлу — мѣшаетъ все это работать… Жажда къ тому же смертная, а воды нѣтъ, и чтобы добыть ее, приходится идти на лѣвый флангъ и подъ ужаснымъ огнемъ осторожно спускаться по головоломной тропинкѣ на самое дно глубокой долины, къ фонтану. А тутъ еще одолѣваютъ миріады мухъ, носящихся надъ мертвыми тѣлами. Все притомилось въ горной природѣ подъ этимъ удушливымъ зноемъ, все примолкло, привяло, поникло, — однѣ лишь тучи мухъ жужжатъ внизу, да балканскіе орлы, испуганные непривычнымъ для нихъ грохотомъ и свистомъ, взвиваются все выше и выше, и плаваютъ въ лазоревомъ пространствѣ, едва досягаемомъ для глаза, да еще несмолкаемая перестрѣлка измученныхъ людей трещитъ, не переставая ни на мгновенье — и мертвая знойная тишина всей природы нарушается не стонами раненыхъ, которыхъ почти не слышно, даже не криками команды, а однимъ лишь грохотомъ выстрѣловъ, свистомъ пуль и шипѣніемъ улетающей или прилетающей гранаты. По истинѣ, это были ужасныя минуты… Ужасна была даже самая противоположность между безучастно спокойною природой
