впрочемъ Европа не знаетъ, да и знать не хочетъ… Силы мои, конечно, слабы, музыкальное образованіе далеко не достаточно — я самоучка, — но я чувствую сердцемъ, душою моею, что онѣ есть, эти красоты, и не сомнѣваюсь, что когда нибудь другой человѣкъ, несравненно болѣе меня сильный талантомъ, объяснитъ ихъ образованному міру, заставитъ понять и полюбить ихъ… Каждый народъ имѣетъ свою поэзію и музыку, и каждый народъ можетъ ими сказать міру что нибудь новое, а потому каждый народъ заслуживаетъ вниманія къ своей поэзіи и музыкѣ со стороны другихъ, болѣе образованныхъ народовъ».
Говоря это, нашъ старичекъ совсѣмъ какъ будто преобразился. Куда дѣвалась хилость и сгорбленность. Голова поднялась на плечахъ, жестъ получилъ вдругъ размашистость, голосъ окрѣпъ, зазвучалъ силою вѣры и убѣжденія, старческій взглядъ прояснѣлъ и загорѣлся, внутренияя мысль озарила собою каждый мускулъ лица; видно было, что онъ попалъ наконецъ въ свою настоящую стихію, какъ рыба въ воду, что въ этой стихіи ему просторно, привольно, что въ ней онъ свой, знающій и понимающій все что́ надо… Однимъ словомъ, въ немъ вдругъ пробудился поэтъ, сказалась чуткая артистическая натура. И какое удовольствіе бывало для него слушать музыку, когда оркестры лейбъ-казачьяго полка или 5-го сапернаго батальона играли на дворѣ во время завтраковъ и обѣдовъ у Великаго Князя!
Одинъ изъ насъ добылъ ему, кажется, у казачьяго капельмейстера, тетрадь чистой нотной бумаги и при этомъ подарилъ карандашъ и свирѣль. Старикъ былъ въ восторгѣ. Теперь онъ могъ писать свои ноты, сочинять новыя молитвы и марши, а для развлеченія играть на дудочкѣ.
— Али-эфенди, ты такъ чистъ и молодъ душою; скажи, пожалуйста, который тебѣ годъ? — спросили его однажды.
— О, вѣкъ мой дологъ подъ солнцемъ! Милостію Аллаха, уже скоро семьдесятъ.
— А сколько лѣтъ на службѣ?
— Пятьдесятъ-первый. Отъ самой юности и до сей минуты я служилъ моимъ падишахамъ (да будутъ благословенны ихъ имена!), ни разу не выходя въ отставку.
