ственно не медики, а бывшіе клоуны константинопольскаго цирка, которые въ началѣ войны были завербованы членами мѣстнаго англійскаго комитета въ общество «Краснаго Полумѣсяца», подучились кое-какъ дѣлать перевязки и затѣмъ, въ качествѣ фельдшеровъ, отправлены къ Осману въ Плевну, куда впрочемъ не попали, а остались въ Телишѣ. Такъ ли это, или не такъ, но во всякомъ случаѣ, оба они замѣчательные мастера въ клоунскомъ искусствѣ.
Измаилъ-Хакки-паша продолжаетъ быть все такимъ же счастливымъ смертнымъ, какъ и въ минуту своей сдачи. Онъ все также вѣчно улыбается, часто смѣется, иногда даже безъ всякаго къ тому повода; любитъ хорошо и много поѣсть, мягко и много поспать, а еще болѣе выпить, не смотря на запрещеніе Корана и, кажется, очень и очень доволенъ своею судьбою, что наконецъ-то попалъ въ плѣнъ къ русскимъ. «Если сдался мой начальникъ, Ахметъ-Хивзи-паша, говоритъ онъ въ свое оправданіе, — если ужь онъ нашелъ нужнымъ сдаться вамъ въ Горнемъ Дубнякѣ, то я не знаю, почему же было и мнѣ не капитулировать?… Подчиненный всегда и во всемъ долженъ брать примѣръ съ хорошаго начальника, а Ахметъ-Хивзи (да хранитъ его Аллахъ!) самый достойный изъ достойнѣйшихъ! Мы, какъ подчиненные, обязаны были слѣдовать его разумному примѣру. Этого требовала даже самая дисциплина».
И кто̀ его знаетъ, этого толстяка Измаила-Хакки, — не то онъ смѣется, не то серьезно говоритъ подобныя вещи. Но малый онъ себѣ на умѣ, и это по всему видно. Не въ обиду ему будь сказано, — онъ представляется мнѣ какою-то смѣсью Фальстафа съ гоголевскимъ помѣщикомъ Пѣтухомъ, на чисто турецкой закваскѣ. Вслѣдствіе кое-какого знанія французскаго языка, онъ считался въ Стамбулѣ «европейски» образованнымъ человѣкомъ и, въ качествѣ таковаго, занималъ почти исключительно «штатскія», но разумѣется, не безвыгодныя должности по гражданской администраціи и чуть ли не по таможенной части. Такъ, по крайней мѣрѣ, мнѣ помнится изъ пересказовъ людей, которые вели съ нимъ бесѣды.
Но между всѣми плѣнными турецкими офицерами нашелся одинъ особенно милый человѣкъ, котораго нельзя было не полюбить; и дѣйствительно, его полюбили всѣ, кто приходилъ
