краснорѣчиво проговорилъ онъ свое привѣтствіе. «Здравствуй, здравствуй, старина» — отвѣчалъ Каленовъ. — «Елизавета Степановна! подай-ка Пузырю наливки». — «Да я жъ наливки-то не хочу?» — «Ну, вздоръ, вздоръ хочешь. Подай!» Стоитъ Пузырь и похлебываетъ наливку, а между тѣмъ ведутся переговоры, и каждый себѣ на умѣ, что со стороны видно очень ясно. — «Нѣтъ», — говоритъ Пузырь, — ужъ вы лучше отдайте Андрею Сидящему (фамилія другаго мѣщанина, также желавшаго нанять луга.) — «Да не хочу я Андрею Сидящему, хочу Пузырю стоящему», — говоритъ Каленовъ, и я, разумѣется, не помню, чѣмъ кончился разговоръ, а привелъ его только для большей полноты и яркости того портрета, который пишу.
Въ зимніе вечера Елизавета Степановна любила заниматься шитьемъ башмаковъ. Не знаю, дѣлала она, или нѣтъ, какое-либо практическое употребленіе изъ этого занятія, но помню, что въ то же время, когда я бывлаъ ежедневно у Каленовыхъ, по вечерамъ къ нимъ приходилъ военный врачъ, докторъ Сельванъ, который помогалъ ей шить башмаки и вмѣстѣ съ этимъ учился у нея этому искусству. Сидимъ мы, бывало, всѣ за столомъ, а старикъ смотритъ на работу жены, и вдругъ нападетъ на него меланхолія. «Моя первая жена», — начинаетъ онъ, — была барыня; моя вторя жена была барыня, а моя третья жена… тоже сначала была барыня, а теперь вотъ чѣмъ занимается».
Въ то время, о которомъ я говорю, происходили первые выборы въ земскіе гласные, и я, сдѣлавшись послѣ смерти моего отца также землевладѣльцемъ Бѣльскаго уѣзда, принималъ въ нихъ участіе. Явился на выборы и Александръ Львовичъ. Вдругъ въ самомъ началѣ собранія, старинный и самый заклятый врагъ Каленова, П. М. Колечицкій заявляетъ, что онъ не имѣетъ права участвовать въ выборахъ, потому что былъ подъ судомъ и сидѣлъ въ тюрьмѣ. Задѣтый за живое, Каленовъ заговорилъ своимъ сильнымъ, гибкимъ и увѣреннымъ голосомъ, но, будучи незнакомъ съ положеніемъ о земскихъ выборахъ, говорилъ вовсе не то, что бы слѣдовало. Онъ началъ доказывать, что послѣ освобожденія крестьянъ дѣла подобныя тому дѣлу, за которое онъ судился, должны быть забыты и что позорнаго ничего не было въ томъ поступкѣ, за который онъ былъ наказанъ. «Я высѣкъ мужика кнутомъ», — говорилъонъ, — только потому, что не было розогъ, а розгами въ то время сѣкли всѣ, и никому въ вину это не ставилось». Колечицкій снова подошелъ къ столу и, обратясь уже прямо къ Каленову, съ которымъ лѣтъ двадцать не говорилъ ни слова, просилъ его не думать, чтобы его заявленіемъ руководили личныя отношенія, и кромн того не забывалъ, что даже и въ то время, о которомъ онъ только-что говорилъ, не всн раздѣляли его взгляды на вещи. «Не такъ-съ!» — рѣзко отвѣчалъ Каленовъ, — «заявленше ваше вы сдѣлали изъ личности противъ меня, а мужиковъ вы сѣкли точно такъ
